— Это… ты? — пораженно спросил Захар нового друга.
Тот засмеялся и сказал:
— Не, эт Бабаня. Ба-ба-ня-а! Ты дома?
И к ним из соседней комнатки вышла старая веселая ведьма,
вся как корень сушеный: морщинистая, обожженная, точно глина, —
пронзительная!
Она подошла к Захару близко-близко… вгляделась своими
острыми васильковыми глазками. Наконец проговорила внятно и как-то прибауточно:
— Ха-арош парень, но много чё ишшет!
Ишшет, заметил Андрюша, и хорошо, что ишшет. Найдет
чего-нить, и будет починять-починять…
Вообще бабка с внуком говорили на каком-то смешном
прибауточном языке, в отличие от отца, Казимира Модестовича — тот работал
инженером на электростанции и дома бывал редко: неделями жил у какой-то женщины
на Замостье, которую бабка с Андрюшей называли не по имени, а просто зазнобой. Появляясь
в маленькой хатке, он производил впечатление слона в посудной лавке, и что-то
непременно ронял, ахал, руками всплескивал, поворачивался и смахивал с полки,
разбивал окончательно; или наступал на одного из белоснежных сказочных котов,
которых и звали-то по-человечьи: Ваня — Маня — Сидор.
В сарайчике во дворе у Андрюши и Бабани хранились залежи
старых вещей, но не обычного барахла, какое складывают в сараи, жалея выкинуть
на помойку, в надежде, что старый диван с торчащими пружинами или
кресло-качалка с отломанной ручкой еще ничего и когда-нибудь пригодятся на
даче. Нет, это были вещи удивительные: старинные, застрявшие на половине
четвертого, часы с бессильно обвисшими чернеными еловыми гирями, труба
граммофона, трехногое бюро с полузатертыми картинками на крышке, расписная
деревянная шкатулка с облезлыми боками, но до сих пор издающая удивленный
обрывок хриплой мелодии; большой медный колокол с тиснеными фигурами летящих
пышнозадых ангелов; королевского вида трон с выдранной из сиденья обивкой…
Вдоль стен стояли старые рамы, а в них — то полуслепая
картина, то мутное, будто озеро в ряске, зеркало. Это хромоногое увечное
воинство ждало своего часа. Все это надо было починять-починять… А Бабаня
оказалась не просто веселой старой ведьмой, а реставратором, и в молодости, еще
до первой мировой, училась в Варшаве. Сейчас она вволю занималась, чем душа
велит, реставрируя найденные или выкупленные за гроши антикварные вещи; иногда
только брала от организаций интересные заказы. Например, добавил Андрюша,
недавно работала секретер XVIII века из дома-музея Пирогова, и он, Андрюша,
помогал. Ей-богу!
* * *
Они теперь проводили вместе любую свободную минуту. Все
стало общим, иногда даже мысли: как заметишь милиционера Перепеленко, с его
грозной, полной семечек, кобурой, переглянешься и одновременно выпалишь:
«Хлопци, клешню подставляй!».
И драться рядом сподручнее: то было время, когда шли войной
улица на улицу, сражались жестоко — палками, кирпичами. Вот тогда очень важно,
кто тебя со спины прикрывает. Опять же ценно, когда играешь с другом в одной
футбольной команде. Андрюша, правда, бегать долго не мог: все лицо обсыпало
мелким бисером пота, а губы становились пепельными, и он все норовил посидеть
или даже полежать на травке. И Захар терпеливо ждал рядом, пока тот отлежится…
Часто они ошивались на Иерусалимке: неподалеку от
Первомайской был парчок, где собирались пацаны для игры в цурки-балан:
ставилась на кирпичи банка, в нее, как в городках, кидали палкой, стараясь
сбить.
Летом же пропадали на Южном Буге. Там под крутым обрывом
тянулся дикий травянистый пляж с тинистой водой и зарослями камыша. Сидели с
удочками рыбаки, висели на нежном неугомонном моторчике серые глазастые
стрекозы, всплескивали на солнце желтые и белые капустницы. А можно было
смотаться на Кумбары — на другой пляж, городской, песчаный — культурный; с
островом, соединенным с Замостьем деревянным мостом. На острове в дощатых
будках продавали лимонад, пиво, пирожки и пряники.
От пристани, что у самого моста, соединяющего Замостье со
старым городом, вверх по течению ходил в Стрижевку речной пароходик — туда
многие винничане, прихватив палатки и спальные мешки, ездили в кемпинги —
отдыхать. А вниз по течению Буга ходил к Сабаровской ГЭС другой пароход.
Если от моста идти влево, добредешь до холма, где
сохранились несколько древних покосившихся надгробий какого-то
странного-иностранного кладбища. Некоторые надгробия вертикальные; одно вообще
в виде ствола с обрубленными ветвями. И выбиты на них узоры-не узоры, буквы-не
буквы, а хотелось сказать… письмена. Помимо этих письмен, на уцелевших камнях
можно было различить не до конца выветренные подсвечники, листья, двух
оскаленных львов, сцепившихся друг с другом собственными хвостами, какие-то
колонны с кудрявыми навершиями. А на одном — темно-сером, щербатом, — был
выбит отлично сохранившийся корабль, трехмачтовик! Наверное, под ним лежал
какой-то старинный моряк. Жаль, что невозможно было прочитать — что написано.
Дядя Сёма, когда Зюня впервые попал туда и вечером
рассказывал о таинственных старинных могилах, хмыкнул и сказал: еще бы, это
старое еврейское кладбище, и надписи тоже еврейские, есть такой древнейший
язык, всем языкам голова. Зюня спросил: — идиш? Он немного понимал идиш, вообще
быстро хватал иностранные слова, хотя мама терпеть не могла, когда баба Нюся
принималась говорить с ней или дядей Сёмой по-малански.
— Нет, — хмуро ответил дядя, провожая взглядом
маму, которая отправилась в кухню отсыпать себе из «мыски» тыквенных
семечек. — Другой совсем язык, очень древний, на нем Библия написана.
— Библия-шмиблия! — крикнула из кухни мама. —
Твои стариковские дела!
4
За лето между шестым и седьмым классами они с Андрюшей
сравнялись в росте. Захар сильно вытянулся, а Андрюша чуток притормозил, словно
поджидая друга. Но оба за лето, как говорил дядя Сёма, огрубли и налились, поскольку
были на воздухе с утра до вечера. Каждый день уходили с альбомами и карандашами
на Южный Буг. Валялись или сидели на траве среди заброшенных могил старого
кладбища, рисовали открывшийся вид на фруктовые сады, на ширь водоема. Много
плавали… и много, очень много говорили о девчонках. И были такие разные: Захар
— черноволосый крепыш, с вьющимися, едва на сантиметр их отпустишь, волосами,
Андрюша — нестеровский синеглазый отрок, с выгоревшими на солнце белыми легкими
патлами, которые он прихватывал красной бабаниной косынкой.
* * *
А еще через год в гости к тетке опять пожаловала Танька. Она
не наведывалась три года, заканчивала институт и собиралась замуж за
однокурсника. Свои соломенные волосы в этом сезоне красила в черный цвет,
из-под которого желтые раскосые глаза глядели как-то особенно дико.
С Захаром они встретились вечером, когда он вернулся домой
после удачного футбольного матча — намаянный, довольный, голодный. Поднялся на
террасу, совлек с себя пропотевшую майку, бросил ее на пол и — голый по пояс,
загорелый — настоящий мулат, крикнул вверх:
— Ма-а-м! Чё есть покушать?
