Именно тут всплыла способность Захара воспроизводить живое
из неживого: например, извлечь из воздуха бесплатный билет на Таганку — на
Высоцкого в «Гамлете».
Выдал его Андрюша, — не задумываясь о последствиях,
просто к слову пришлось. Ему-то с Захаром на фиг не нужна была эта самая
Таганка. Они-то, при первой же возможности, убегали в Пушкинский или
Третьяковку, долго простаивая перед полотнами Врубеля.
В этих напряженных по колориту картинах был такой густой
замес печали, что и много часов спустя после расставания вдруг возникали перед
тобой тоскующие глаза «Цыганки», «Пана» или «Демона»… Иногда они забегали
«навестить» какую-то одну картину, к которой сегодня лежала душа. Входили и шли
прямиком, пересекая залы, издали чуя багряный свет Врубелевской «К ночи», с ее
удивительным томлением и чуть ли не запахами украинского вечера…
Но девочки мечтали посмотреть на Гамлета-Высоцкого, тем
более, курсировали слухи, что тот скоро совсем уедет из России во Францию, к
жене Марине Влади. Несколько раз девчонки дежурили у выхода из метро
«Таганская», в надежде на лишний билетик, но — ленинградская
интеллигентность! — ни разу не повезло: не станешь ведь с ног сшибать,
если кто наглый первым выхватит… Накрашенные, завитые, хорошенькие, они
возвращались в отчаянной досаде на театр, на Москву, на командировочных,
которых понаехало. Пока Андрюша не сказал:
— Да охота вам там колготиться почем зря. Вон, Захара
попросите, он что хошь изобразит, он умеет.
Захар был озадачен, припомнил все изысканные увечья, плоды
его вдохновенной кисти… попытался отбояриться, но не устоял: особенно
многозначительно просила Наталья, неприступная красотка Наталья, к которой он
безуспешно подкатывался уже пару месяцев. Потребовал только выдать оригинал —
использованный билет, — который ему и принесли на следующий день, подобрав
на тротуаре. И просидев полночи, наутро выдал девицам под благодарный
восторженный визг четыре идеально исполненных входных билета: на обороте очень
натурально шла косая надпись — «вход в зал после третьего звонка запрещен», на
месте отрыва контрольного квитка была иголкой проколота перфорация — ровной
дорожкой, твердой рукой.
— Ай да За-ха-ар! — повторяла Наталья. — Вот
где настоящий талант! А червонец изобразить — слабо?
Он отшучивался, но простодушное восхищение девчонок было
приятно. Тем более, что этот легендарный, противозаконный для них спектакль
оказался последним «Гамлетом» Высоцкого. Они все потом вспоминали, как бросался
принц Гамлет на ползущий по сцене занавес, как кричал со вздутыми венами на
шее, и пел, будто в последний раз. Да и в самом деле: в последний раз…
Уже по возвращении в Ленинград он то и дело рисовал кому-то
справки от врача — ну, перепил товарищ накануне, отдохнуть охота, отлежаться.
Да и делов-то: перекатал на крутое яйцо подпись, а с того — на бумагу. Яйцо
можно съесть, не отравлено. Главное, чтоб под рукой были акварельные краски
«Ленинград». Там есть парочка очень полезных пигментов, кобальт фиолетовый,
например. Кисточку в рот — чтобы линия была ясно-ровной и выглядела натурально:
где-то лучше пропечаталось, где-то хуже…
Скоро все знали, что Кордовин виртуозно изготовляет любую
бумагу.
Однажды, перед выпускными экзаменами, его вызвали из класса.
В коридоре стоял не кто-нибудь, а преподаватель с кафедры реставрации академии
художеств Константин Михайлович Казанцев.
— Кордовин, — спросил он, — Захар? Все
правильно?
Притер Захара к стенке и еле слышно проговорил, дыша
казенной котлетой ему в лицо, что хороший человек нуждается в помощи. То ли
хороший человек был откуда-то изгнан и теперь восстанавливается, то ли потерял
документ, то ли у него этот документ украли… Короче: необходимо извлечь из
небытия печать, и чтобы Захар не сомневался, заплатят, не обидят.
— Какую печать? — еще не понимая, спросил он.
Профессор придвинулся ближе, и внятно прошептал:
— Гербовую. Нашу родную гербовую печать.
— В смысле… какой конторы? — он все никак не мог
понять — почему Казанцев шепчет и оглядывается по сторонам.
— Конторы? — ухмыльнулся тот. — А вот какой
конторы: Союза Советских Социалистических республик.
5
— Вы Пасху празднуете? — спросила однажды Людка.
Андрюша с Захаром переглянулись и почти одновременно
уточнили:
— Которую?
Она рассмеялась и сказала:
— А неважно. Мы, книжники-либералы, празднуем всё…
Милости просим, у нас сегодня главная закуска: новый знакомый, коллекционер,
страшно занятный. Всех знает, дружит с великими и всех их лечит.
— Психиатр? — спросил Захар.
Людка ухмыльнулась и сказала:
— Нет-с! Сексопатолог.
Коллекционер-сексопатолог даже сидя возвышался надо всеми. А
уж когда поднялся — выйти на балкон покурить, — гости, задрав головы,
проводили его сутулые плечи в элегантном замшевом пиджаке восхищенными
взглядами. Хозяин дома, пузатый коротконогий мужичок Менчин, даже крякнул
вслед:
— Ну вы и громила, извините, Аркадий Викторович… Как
это вас пациенты не боятся? На вас глянешь, вмиг импотентом станешь.
Чуть-чуть портила импозантную внешность странно торчащая,
будто вычесанная вперед, русая борода в форме лопатки, она выглядела наскоро
приделанной, как у актера-любителя перед выходом на сцену.
Захар с Андрюшей припозднились. От закусок все уже перешли к
горячему, и разговор шел многослойный, бурный, веселый, с какой-то явно
иносказательной, затемненно-игривой струей. Минуты через две стало ясно, что
гость солирует, не нажимая, в самую точку вставляя остроумные замечания.
Темы крутились, в основном, вокруг его экзотической
профессии. Судя по называемым именам — Леонардо… Чайковский… Пруст… Оскар
Уайльд — ясно было, с чего начался этот изысканный разговор, который прервал
хозяин дома. Степан Ильич аккуратно снял с воротника салфетку, не торопясь,
вытер усы и губы… отложил ее в сторону мягким движением, и с кротким вздохом
проговорил:
— Понимаю, все понимаю: альтернативные устремления
плоти, древние пастушьи традиции великих греков, туманные восторги однополого
влечения… Одного не смогу понять никогда: как можно променять сладостный сосуд
любви на чью-то грязную жопу.
Людка, шмыгая вокруг стола, наполнила две тарелки всеми
закусками сразу, поставила перед ребятами, и те сосредоточенно принялись
наворачивать, усиленными темпами продвигаясь к горячему. Тут ничего нельзя было
пропустить — Ирина Игнатьевна готовила фантастически — и взять, к примеру, соленый
груздь, не подцепив заодно фарфоровым ковшиком маринованных опят, — был
грех непростительный. К тому же, обоих не очень интересовала всегда модная тема
гомосексуализма, как и вообще любая патология.
К десерту у Минчиных, помимо Ирининых пирогов с ревенем и
черникой, всегда подавали фирменные пирожные из «Норда»: желтоватый хрустящий
конус, заполненный неуправляемым, с обоих концов выползающим, сливочным кремом,
«картошку», фруктовые корзинки, и главное, «пти фюр» — крошечные шоколадные
кирпичики. Людка называла их «птифюрчиками» и всегда пододвигала блюдо к
Андрюше — в память о первом визите, когда, отчаянный сладкоежка, он в одиночку
умял чуть не всю коробку, не поднимая глаз на гостей. Те косились, но — люди
интеллигентные — молчали. Понимали: мальчик из провинции.
