А коллекционер-сексопатолог от пикантных тем перешел к
давней выставке Альтмана, в начале семидесятых. Интересно, шепнул Андрюша, он и
Альтмана лечил?
— …эта выставка стала возможной только по одной
причине, — заметил Степан Ильич, — Альтман Ленина рисовал, то есть
был неприкосновенен. Пускали «паровозом» с десяток лукичей, а там уж можно было
и на кое-что другое поглядеть…
— Совершенно верно, — подхватил
коллекционер. — Тем не менее, выставку час не открывали, собралась толпа,
кто-то выкрикнул: «Абстракционизм в России умер!» — и сразу из толпы в ответ:
«Не умер, а убит!». А поверх толпы грозное: «Я знаю, кто это сказал!»… Да, это
были времена, доложу вам. У Альтмана я потом подписал каталог выставки. Сам он
бьи смешным и трогательным: такая маленькая обезьянка в коричневом костюме, с
платочком на шее, весь не отсюда…
У коллекционера был необыкновенного тембра голос —
одновременно мягкий и властный, негромкий, но слышный поверх любого разговора.
Убедительнейший голос.
Людка шепнула Захару, что Босота — оказывается, у этого
великана была такая вот смешная бродяжья фамилия, — купил у папы сразу
несколько офортов. И этот вечер, он, конечно, как бы и Пасха, но и обмывка. Вон,
видишь, как папаня доволен, даже клюкнул поболе, чем врач разрешил.
— Эй, па-апа! — и пальцем погрозила отцу с другого
конца стола, делая страшные глаза…
…Уже заполночь Захар с Андрюшей вышли от Минчиных, и
выяснилось, что к вечеру страшно похолодало; они шли по колено в свистящей и
треплющей брюки поземке, а когда добрели до моста, оказалось, что тот развели.
— Куда деваться? — морщась от колючего ветра,
спросил Андрюша. — А пошли в собор! Там сейчас тепло, надышали. Вот Бабаня
была бы довольна! Пошли, я свечку за нее поставлю…
И всю Пасхальную ночь они простояли на ногах меж старух, то
и дело задирая головы на знаменитый купол Троицкого собора, со строгими
статуями святых работы Шубина.
На рассвете Андрюша христосовался со старушками, называл их
всех «бабанями» и был просветлен и возвышен. И назад они шли через кладбище лавры,
мимо склепа со славнейшей русской могилой, так просто поименованной: «Здесь
лежит Суворов»…
И уже немыслимо было представить, что тот разговор утром, на
террасе, мог повернуть совсем в другую сторону, что дядю Сёму мог не впечатлить
своими рассказами «дорогой клиент», да этот клиент попросту мог сесть в
соседнее кресло, к Исидору Матвеичу, а тому один хрен — что художник, что
сапожник; в конце концов, у дяди Сёмы могло не оказаться — совершенно
случайно! — адреса Фанни Захаровны — а у той в день получения письма могло
быть неподходящее настроение…
И тогда — страшно вымолвить! — тогда бы в их жизни не
было Питера: ни школы, ни обожаемого запаха смоченной водой коробочки
акварельных красок «Ленинград», ни сводящего зубы известнякового запаха только
что отшлифованного типографского камня, ни запаха азотки от травленных досок в
офортной; ни лип Летнего сада, изумрудно зеленеющих весной, ни мутного серого
льда на Неве, по которому так просто перебежать на другой берег, спустившись по
ступеням от сфинксов академии; ни красных кленов Приморского парка, ни блеклого
солнца на крупах клодтовых коней, летящих в руках у возничих, ни бронзовой под
луной воды Обводного канала, ни звенящих в ночи трамваев, заворачивающих на
круг, ни ночного, холодящего сердце: «цок-цок-цок!» — каблучками — по гулкой
лестнице парадного…
Не было бы этого странно тлеющего белыми ночами невесомого
города, от которого теперь так трудно оторваться, даже на неделю…
6
На первом курсе академии жить стало куда веселее: у Захара с
Андрюшей появилась мастерская — огромная мансарда с отличным верхним светом.
Вообще, в Питере с мастерскими было раздолье: любое домоуправление владело
сокровищем — нежилым фондом. Полуподвалы, мансарды и чердаки, волнуясь всеми
фибрами сплетенных паутин, ждали своих вдохновенных обитателей. Главное было
получить справку в деканате — студент такой-то нуждается в мастерской. И если
толково подойти к вопросу, можно устроиться и без денег: лозунги к праздникам
писать или портрет начальника ЖЭКа.
Захар был гением устройства подобных сделок. И за
восемьдесят метров в мансарде дома у Обводного канала, на Лиговском проспекте —
седьмой этаж по черной лестнице, — они с Андрюшей обязались расписывать
декорации в клубе жилконторы.
Место оказалось густое, исконно питерское. Рядом — гастроном,
напротив — кинотеатр «Север». А неподалеку на Пушкинской — там, где скверик с
памятником, — в скромном кафе изумительно готовили рисовую кашу с изюмом.
Запекали ее в печи, в горшочке, и подавали с тоненькой золотистой корочкой, эх!
За неделю они обставили мастерскую. Жука отдала этажерку и
два стула. Кое-что вытащили из старых заколоченных домов, поставленных на
капремонт: золоченый деревянный барочный карниз на окно XVIII века, бронзовые
подсвечники, засиявшие после чистки, медную подставку под зонты на трех
когтистых лапах и старинное квадратное кресло красного дерева, с львиными
головами под подлокотниками и на спинке. С трудами великими перенесли, отдыхая
через каждые двадцать шагов, найденный в пустой квартире круглый стол с
разбитой мраморной столешницей. Андрюша накинулся на все это хозяйство
коршуном, и целыми днями возился, приговаривая Бабанино: «починять-починять!».
Но главное: Игорь Мальков, молодой режиссер из
«Ленконцерта», с которым они уговорились ставить в клубе первый спектакль —
«Золушку» Шварца, — подарил им дивный пружинный диванчик с тещиной дачи;
обшивка на цветастых валиках чуток ободрана, но крепок, что твой батут. Однако…
тяжел, гробина! Ребята, сказал Игорь, не сомневайтесь: этот старый конь перевез
на своей натруженной спине не одну наездницу. И втроем они часа три втаскивали
диван на седьмой этаж.
По поводу наездниц: оба в то время словно с цепи сорвались.
Табличкой «занято» служила пластинка Дюка Элингтона. Если она висела на двери
той стороной, где записан легендарный «Караван», значит, путь в мастерскую
закрыт; значит, сейчас там, на волнах барханов, мерно плывет саксофонная одурь
любви, и третьего лишнего просят временно отвалить.
В конце-концов жильцы нижних квартир, измученные бурной
светской жизнью двух юных «мазил», написали в домоуправление донос. Это было
поэтическое послание: «…а стоит только спуститься сумеркам, как по лестнице все
— женщины, женщины, женщины… Много раз мы обращались в милицию, но нам
отвечали, что за молодежью — будущее…»
Наконец, в разгар очередной вечеринки явился мент, разогнал
честную публику, устроил дикую головомойку художественным ковбоям и диванчик
велел убрать.
Они пригласили всех на похороны диванчика, с панихидой и
надгробными речами. Подробно перечислили все дивные тела, вздрагивавшие на его
пружинах; каждую пружину оплакали по отдельности… В последний раз поставили
Дюка Эллингтона… Выволокли диванчик, и с грузчицкими воплями — вира!
майна! — пусть слышат эти гады — утопили в Обводном канале. Не на помойку
же его выбрасывать, резонно заметил Андрюша.
