Едва Наталья Арсеновна ушла, запахнув на телесах лоснящиеся
меха, Аркадий Викторович доверительным тоном стал зачем-то рассказывать, что
эта дама не проста, ох, не проста: в любовниках у нее — молодой актер Б., но и
помимо актера, она ходит в бассейн вылавливать юных мальчиков, до которых
очень, очень большая охотница…
— И скажу вам по секрету, Захар… — он дважды
ухмыльнулся, как облизнулся, — что она ведь сегодня не зря сюда приходила,
а, уверен, на вас второй раз глянуть. Видали, глазки-то оценивающие?
— Как?! — пораженно воскликнул Захар, и его всего
передернуло. — Она?! Эта… старая жаба?!
— Ну-ну.. — Босота успокаивающе поднял ладонь,
словно придерживая Захара в кресле. — На нее, скажу вам по секрету, очень
даже находятся охотники…
— Но ведь это… — тот не мог подобрать слов, и
мысленно метался, не зная, как объяснить Аркадию Викторовичу, как передать… и
вдруг выпалил: — Это беззаконние!
Босота усмехнулся и серьезно проговорил:
— Захар, в сексе все, что происходит между
партнерами, — все законно. Говорю это вам как врач… Впрочем, что ж вы так
раскочегарились, друг мой? В этом деликатном деле хозяин — барин. Никто вас
насильно тягать не станет…
Захар почему-то в этот вечер ушел от Босоты гораздо раньше,
и не то, чтобы разозленный, но огорченный. Тем огорчался, что не смог
объяснить, и чувствовал, что объяснения его канут в пустоту.
В тот вечер, выпуская Захара в парадное, снимая множество
цепей и отодвигая задвижки, коллекционер как бы между прочим заметил:
— Все забываю вам сказать, Захар: отчего вы бороды не
запустите?
Захар обернулся и недоуменно пробормотал:
— Зачем?
Босота задумчиво оглядел его, будто решая что-то
кардинальное о внешности молодого человека.
— Ну, да, — наконец проговорил он. — Вам это
совершенно не нужно, при вашем-то чеканном подбородке. А я вот без бороды —
людей бы пугал.
Захар приостановился и с любопытством спросил:
— Почему?
— У меня, — улыбаясь, заметил коллекционер, —
подбородок до того уродливый, что все мое детство и отрочество прошли под
знаком ожидания волосяного покрова. Вот, — и он раздвинул волосы торчащей
лопатой бороды, и Захар увидел раздвоенную, как копыто, мощную кость
подбородка.
* * *
Они были знакомы уже с полгода, когда Захар затащил,
наконец, Аркадия Викторовича к Жуке на чай, и та была совершенно очарована:
разрумянилась, разговорилась, горячо что-то племяннику доказывала и даже
заключила на что-то залихватское пари; и вместе с Аркадием Викторовичем,
которого — теперь было ясно — Жука взяла себе в вечные союзники, они оба Захара
в чем-то убеждали. Словом, получился настоящий семейный вечер.
— Он такой упрямый! — восклицала Жука, чуть ли не
кокетливо. — И ухватки такие винницкие, бандитские. Представляете, узнал,
что в комнате соседки стоит наш семейный рояль, зашел и спокойно его вывел…
— Как это — вывел? — удивился Босота, оглядывая
хоть и кабинетный, но немалых размеров рояль у высокого окна.
— А вот, как упрямого ишака. Навалился и толкал. И
главное — как, как?! Ведь его потому и оставили в комнате, что в дверях
застрял!
— Двери снимаются с петель в одну минуту, —
заметил племянник. — И рояль выплывает из чужой гавани, под парусами…
— Людмилочка кричала! — сияя, продолжала
счастливая Жука, — как зарезанная, кричала, а он сказал ей, что просто
убьет ее, и все. Прихожу вечером домой, а у меня стоит мой дорогой, мой любимый
рояль! Боже, я чуть с ума не сошла: как будто сейчас дверь отворится, и мама
войдет и скажет: «считай, вслух считай, детка! левая очень неровная».
— И соседка не жаловалась в милицию?
— Нет, — спокойно отозвался Захар. — Она мне
поверила, что убью. Я очень убедительно пообещал.
Босота расхохотался и воскликнул:
— Да вы — пират, Захар! И правильно, так и надо!
И все покачивал головой, с удовольствием повторяя:
— Пират! Настоящий пират!
Глава восьмая
1
Хм, пират… Что это ему в голову взбрело, да еще во сне?
Смешное что-то снилось, и грустное, связанное с… дядькой. Да: вроде умирает
дядя Сёма, и эти желтоватые длинные космы на подушке, как высохшие
водоросли, — почему-то он не давал их стричь, — выглядят ужасно.
Руки-плети, со вздутыми венами, серыми и твердыми, будто в них не кровь, а
цемент.
— Зюня… — вроде бы говорит он с трудом, с
закрытыми глазами, — ребенок должен трудиться неважно что… а не вот это
вот, как дед твоего деда, пройдоха и бандит. И кличка у него была «Испанец», ну
куда это годится, Зюня… Старый человек ходит с кличкой, как пират? Куда это
годится? И что он оставил семье, Зюня, а? Вот эту румку, ты видал… — и
шарит клешней дядя Сёма вокруг себя (шепот тети Лиды над плечом: смотри, он уже
обирает себя, обирает…) и вслепую достает из складок одеяла — …о-о-о, уже
понятно что, уже понятно, — Захар подается вперед, чтобы выхватить у того
из руки чудом найденный кубок, который, оказывается, вовсе не пропал, а — во
сне мгновенно выстраивается причудливая цепочка обнаружения-спасения-и-доставки
кубка в Винницу, — а хранился эти годы у дяди! И тут, как всегда,
наваливаются смертельные тягость и бред, и тянется рука, преодолевая тугие
воздушные препоны… хватает теплый (в одеяле согрет) серебряный кубок и… вот
сейчас, сейчас он прочитает наконец танцующие хороводом буквы! И читает: «А у
Таньки-то второй муж — еврей!»
Он открыл глаза…
Полежал, прислушиваясь к звукам ночной иерусалимской улицы.
Дальний гортанный хохот загулявшего молодняка… Вот скороговоркой прорычал
что-то мотоцикл, шурхнула машина и хлопнула дверца, разбудив до рассвета какую-то
беспокойную птаху в ближней листве: сверк, сверк, зью-и-и-ить!
Как жаль, что он ничего не понимает в птицах, и как смешно
при этом выглядит его пристрастие к изображению белой голубки.
Рядом спала Ирина, завернувшись в одеяло. Ну, куда это
годится, усмехаясь, подумал он словами дяди Сёмы, куда это годится: спать рядом
с женщиной, не чуя ее тепла. Припомнил горячее сердцебиение в обеих грудках
Пилар и подумал, что на днях вышлет ей денег — теперь уже можно.
Да… а второй муж у Таньки и в самом деле был евреем и вывез
ее с тетей Лидой (и умирающим дядей Сёмой) в Америку, в Нью-Йорк. Там все они,
как водится, преуспели, кроме дяди Сёмы, который умер спустя три недели в
Бруклинском госпитале.
Бывая в Нью-Йорке, Захар несколько раз навещал тетю Лиду в
очень приличном доме для престарелых. Она была еще крепка и неуемна, подводила
его к огромному панорамному окну с видом чуть ли не на весь космический
Манхеттен, блистающий небесами в зеркальных гранях небоскребов, и говорила: «Ты
только глянь, как отстроилась Винница!».
