Они натянули холст на старый подрамник, найденный на
богатейшей помойке в одном из соседних дворов, заново проклеили, по совету
Захара, не жалея клея. Андрюша потом ругался: переложили клею, это все ты, с
твоими идеями: какого хрена лезешь, куда не понимаешь? — он был беспощаден
к ошибкам в своем деле. А клею действительно Захар переложил, из-за чего холст
натянулся и звенел, как фарфоровый.
— Хрупкий, слишком хрупкий, — с досадой повторял
Андрюша. — На выброс!
— Погоди, успеем выбросить…
И весь тот день кружил вокруг старого, туго натянутого
полотна, тасуя разные портреты французского императора… Наконец, выбрал
известный портрет Наполеона кисти Жака-Луи Давида, весь день работал над
карандашными набросками… Потом взялся за уголь…
* * *
Недели через две портрет Наполеона уже сох на мольберте:
император при орденах и эполетах стоял в характерной позе, правую руку заложив
за борт полурасстегнутой куртки, левой опершись на спинку золоченого, обитого красным
бархатом кресла в стиле ампир, на котором лежали шпага с перевязью и кодекс
Наполеона — свод французских законов, одно из высших достижений императора.
Короткие белые панталоны на пуговицах и белые чулки на слегка отечных ногах
императора (следы изнурительной ночной работы, понимаете ли) контрастировали с
темным и массивным письменным столом на могучих львиных лапах, а также с
высокими напольными часами, показывающими 4.30 утра — Наполеон ночь напролет
работал над документами. Свечи почти догорели… взгляд великого человека…
впрочем, неважно: портрет напоминал все его портреты разом, в то же время
отличаясь от них рядом деталей.
Когда кто-нибудь заходил в мастерскую, портрет отворачивали
лицом к стене.
— Корсары предвкушали неправедную добычу, — говорил
Андрюша, опуская коржик в стакан с горячим чаем. Он пил его часто, и
обязательно — кипяток, даже летом стараясь согреться.
Время от времени подходил и проверял сторожкими пальцами
холст то в одном, то в другом месте — не просох ли уже, наш курилка? И допроверялся:
нечаянно задел локтем, холст грохнулся с мольберта об угол стола и при такой завышенной
процентности клея, как потом счастливо повторял Андрюша, мог бы на куски
разлететься, как тарелка… но не разлетелся, только в двух местах треснул
паутиной тончайшего кракелюра: на руке, заложенной за отворот куртки, и на
причинном месте полководца.
Захар как раз вернулся из пирожковой и застал скачущего по
мастерской, будто ногу ему отдавили, стонущего матерные проклятия Андрея.
Для начала полаялись, как положено: «Это ты…» — «Нет, это
все ты со своим клеем…» — «А какого же хрена…» — ну, и так далее.
Потом плюнули, помирились, перекусили пирожками с
яйцом-луком… Махнули на все рукой: и не такое теряли. Можара — к свиньям
собачьим, что поделаешь… тыща дукатов накрылась медным тазом. Ну, и аминь.
И далее до вечера каждый занимался своим делом. Андрюша
реставрировал золоченную ампирную раму от овального зеркала, Захар натягивал
холст для давно задуманной «Бани» — новой картины в серии «Иерусалимка».
Все чаще он поднимал голову к загубленному императору,
задерживая на нем сначала огорченный, потом задумчивый, потом пытливый взор.
Наконец, отложил молоток, выплюнул в коробку гвозди и молча принялся снимать с
подрамника пострадавший холст.
— Ты чего? — спросил Андрей. Захар не отвечал,
лишь как-то загадочно помыкивал. Когда холст был снят с подрамника, он так же
молча подошел к столу, и с треском, сверху донизу сильно проехался полотном об
край столешницы. Андрюша только крякнул, уже понимая — что тот надумал.
…Портрет Наполеона лежал на столе во всем великолепии
естественного, равномерно-мелкого, небесной красоты кракелюра. Оба прохвоста
стояли над ним, любуясь своим творением в торжественном молчании.
— Судьба! — наконец проговорил Андрюша.
— И новый метод, — добавил Захар.
…А вечером к ним ввалился пьяный в дугу Варёнов. Рыло у него
и вправду напоминало вареную колбасу. Реставратор мастерских Эрмитажа, был
Николай Варёнов трамвайным хамом и алкашом; на реставрацию картины мог выписать
26 литров спирта, дружил с фарцовщиками антиквариата, например, был закадычным
дружком все того же Можара; от Варёнова вились цепочки самых сомнительных
знакомств, подчас уголовных. И всегда он с чем-нибудь диковинным возникал: то
притащит малиновый корсет фрейлины императрицы, то извлечет из-под необъятного
тулупа рыжий ботфорт, уверяя, что именно ногой в этом ботфорте заседал Михайло
Кутузов в ставке в Филях…
Варёнову дали чай в стакане с подстаканником.
— Издеваетесь? — спросил он.
— Ты уж и так хорош, — заметил Андрюша и подмигнул
Захару. — Вот ты, Коля, гордишься своей высокой квалификацией… А у нас тут
одна картинка всплыла, портрет Наполеона Бонапартыча. Клиент просит экспертизы.
Не взглянешь — каких времен и чьих кистей портрет?
Варёнов еще поторговался за не просто так, ему, конечно же,
налили. Осмотрев портрет, он уверено заявил:
— Новодел!
— Новодел-то новодел… — согласился Захар. — А
точнее? Что скажешь?
Тот внимательней осмотрел холст на обороте, склонился над
лицевой стороной, одышливо сопя и щуря воспаленные глазки. Высморкался в
несвежий платок и решительно отрезал: — От силы лет сто!
2
За год оба они прибарахлились, щеголяли в джинсах и кожаных
куртках из комиссионки, съездили в Коктебель, где ухаживали за одной и той же
официанткой Оксаной из столовой дома творчества писателей… Девушка дарила своим
вниманием обоих, удивлялась, какие они «дружни, хоть и таки разни», очень
любила сладкое вино «Розовый мускат» и «Мадеру», но пила до определенного
градуса, после которого приветливо советовала: «Хлопци, больше не наливайте, я
уж такая, какая вам трэба!».
Была она удивительно некрасива лицом, с волчьим прикусом,
низким выпуклым лбом, но льняными льющимися волосами и фигурой Артемиды.
Столько ослепительной обнаженки, сколько Захар сделал с нее за три недели, он
не сделал за все годы учебы, и потом всю жизнь при надобности сюжета — а сюда
мы поместим Кса-а-ану, — вставлял в картины и акварели ее крутые летящие
бедра, широко расставленную классическую грудь и гибкую мускулистую спину богини-охотницы.
Захар уже участвовал в нескольких квартирных выставках, на
которые, помимо постоянной своей публики — коллекционеров, околохудожественной
шатии-братии и диссидентов самых разных конфессий, — приезжали из Москвы
второй секретарь посольства Швеции, кое-кто из посольства Дании и, как заметил
Андрюша, еще какой-то хрен моржовый из викингов. Давно уже тянулись в Советский
Союз заинтересованные в «новом русском искусстве» западные галеристы,
коллекционеры, кураторы музеев… На таких вот закрытых квартирных выставках
рождались имена, группы и направления.
То и дело Захара призывали в ряды какой-нибудь группы,
потому как известно: в искусстве, как на поле боя, лучше двигаться «свиньей».
Он неизменно отклонял любое предложение, работы развешивал сам, группируя их
отдельно, и прослыл закоренелым единоличником. К тому же на свои картины, к
которым с порога устремлялись вошедшие гости, он ставил несусветные цены,
невообразимые для молодого, никому неизвестного художника.
