— Аркадий Викторович… — помолчав, проговорил
Захар. — Памятуя ваши уроки: «любая бумажка — плошка — холстушка должна
иметь безупречный провенанс».
— Безупречнейший! — шепотом перебил Босота,
придвигаясь к Захару. — Хоть сию минуту беги с ним на любой мировой
аукцион… Так слушайте же чистейший алкогольный провенанс… — Он размешал в
чашке сахар, вынул ложечку и аккуратно отхлебнул глоток. — Вот… Вот о чем
я мечтал всю дорогу — о блаженстве горячего чая… Пейте, Захар, история длинная…
Уже месяца два ко мне ходила на консультации пара. Он — обрусевший грузин,
породистое тяжелое лицо, орлиный нос, такой потертый осанистый господин, и его
новая жена, третья, косит под культурные запросы, шмыгает по спектаклям, но
глазки неутомимые и ноги, так, знаете, беспокойно перекидывает одну на другую,
изобличая перманентную неудовлетворенность… Ну, не суть. Я им помог, ее чуток
успокоил, ему, наоборот, дал кое-что вдохновляющее… Дня три назад явились в
последний раз с благодарностями… Он — человек энергичный, полновластный, с
какими-то солидными, так, знаете, невнятно проговариваемыми доходами.
Расплатился достойно, отлакировал гонорар отличным грузинским коньячком, и
вдруг, чуть ли не в дверях уже, говорит: «Аркадий Викторович, я вот, смотрю, у
вас по стенам картины разные, рисунки… в основном, женщины голые… все по теме
вашей профессии. Извините, если невпопад, но хочу сделать вам подарок. Может,
это ерунда какая, не знаю. Не понимаю в этом ни черта. А вы, может, оцените. А,
может, и выкинете…».
И достает из кейса рисунок — вот этот, средний, «женщина с
мочалкой» — это я так мысленно, для себя, ее назвал. Беру его в руки, вижу
подпись, вижу штамп… Главное, думаю, в обморок вот тут не упасть во весь свой
рост.
«Ну что ж, — говорю. — Рисунок совсем неплохой, художник
вполне профессиональный. Спасибо. А откуда он у вас?»
«Да понимаете, партнер у меня в Красноярске, начальник цеха
на одном заводе, вдаваться не буду. Поставлял нам некоторые детали… Парень
хороший, давно его знаю, но как-то в последнее время стал сильно зашибать. Был
я там недавно по делу, выпили мы, посидели. А у него отец умер — хороший дядька
был, хлебосольный такой, фронтовик… Стал Юрка после бати разгребать барахло —
квартиру-то надо в ЖЭК сдавать, — ну и нашел какие-то картинки, все неприличные.
Видать, раньше батя их прятал — все-таки в семье подрастали три пацана, чтоб,
мол, ручонками в штанах зря не шарили… Ну, а у Юрия у самого дети — как такое в
дом занесешь — правильно? — хоть и память об отце — судя по штампу,
картинки еще трофейные, с Германии. Папаня его был ветеран войны, кавалер
орденов и медалей, в школах на День Победы перед ребятами выступал… Так вот,
Юрка стал эти картинки друзьям раздаривать. Мне тоже подарил. Я взял — неудобно
отказываться. Но, откровенно говоря, не любитель я такого искусства — ну что
это за фигура, вся дряблая, смотрите, — когда я могу моей красоткой
Тамарой любоваться».
И взглядом ласкает свою красотку, тощую, как святые мощи.
Не буду рассказывать вам, Захар, чего мне стоило нащупать в
окольнейшем разговоре название завода, фамилию этого его партнера — я ведь
понимал, что искать придется через заводской отдел кадров.
Утром уже сидел в самолете — вы же знаете, у меня в
«Аэрофлоте» свои ниточки-паутинки.
Короче: парень, как оказалось, не просто зашибает, а страдает
алкогольной зависимостью уже много лет. Парились мы с ним в баньке — можете
вообразить, чего мне это стоило, с моим-то давлением, и двое суток я с ним
болтался по всему Красноярску, с глазами, вылезающими из орбит. Кому раздарил
пять рисунков, он решительно не помнил. Удалось вычислить еще двоих
алкашей-собутыльников, у которых за ящик водяры я вытянул «срамные картинки»,
вот эти. Остальные пропали безвозвратно — ни слуху, ни духу, — а я уже не
мог дольше задерживаться. Но и это — не конец истории.
Босота поставил чашку на поднос, встал, прошел к медицинской
кушетке, застеленной белейшей простыней, опустился на колени и вытянул из-под
кушетки чемодан. Перед тем как открыть его, он, не поднимаясь с колен, перевел
взгляд на Захара.
— Дорогой мой, — проговорил Аркадий
Викторович. — Не сочтите меня сентиментальным. Но никому, кроме вас, не
могу довериться. Я давно чувствую душевное сродство только с одним, кроме
сестры, человеком — с вами. И хочу, чтобы вы знали: вы мне очень дороги.
Никогда не жалел, что у меня нет детей, а вот вы это спокойствие поколебали. И
я очень жалею, мой мальчик, что вы не имеете ко мне родственного отношения.
Открыв чемодан, он достал из него сложенный вчетверо холст —
так складывают большие карты, — тяжело поднялся и подошел к столу.
— И вот, вообразите, уже при расставании свинцовый от
выпитого Юрий вдруг мне говорит:
— А хошь, я те покажу еще одну трофейную бабу из
папаниного барахла? Она там, в гараже. Понравится — я те за так отдам, уж
больно порушенная. — Босота рассмеялся, оборвал свой смех, и не своим, а
тонким ликующим голосом проговорил: — И она, Захар, она мне пон-ра-вилась! Эта голая
баба! Пон-ра-ви-лась!
Он положил сверток на стол и осторожно стал разворачивать.
Захара почему-то колотил озноб, а по спине прокатывались волны жара. Они стояли
над покоробленным от сырости, с проплешинами грунта, прорванным на сгибах,
холстом, как два преступника над разрытой могилой.
— Рубенс… — пробормотал Захар, как во сне.
— Совершенно верно, — отозвался
коллекционер. — «Спящая Венера». В каталогах Бременского Кунстхалле
значится пропавшей.
На поляне под сенью дерева на пурпурной накидке раскинулась
на траве великолепная обнаженная… Тончайшая кисея, пропущенная меж ног,
закрывала область паха и поднималась к дышащему животу с нежнейшей впадиной
пупка. Из кустов за спящей наблюдал бородатый сатир… Фон композиции — ближние
стволы в солнечной инкрустации и дальние купы деревьев, сквозящие узорами неба…
— Видите… — сказал Босота, — это характерно
для Рубенса — нарушение физических световых законов. У него пейзаж освещен
местами с одной, местами с другой стороны… Одни деревья освещены справа, другие
— слева…
— Он фиксировал освещение не данной минуты, а целого
дня. Бесконечно длящийся сон Венеры…
— Спасибо, я об этом не думал… И обратите внимание —
записано полотно «алла прима» — это не фламандская, а итальянская манера
живописи, он использовал и ту, и другую… Вот, по грунту видно, в осыпях: минуя
гризайль, он здесь писал прямо по коричневой подготовке. — Босота
склонился над покалеченным холстом, замер, словно прислушивался — дышит ли
больной. Выпрямился и твердо проговорил: — Я хочу, Захар, чтобы вы сами
отреставрировали ее.
— Почему — я? — удивился тот. — Андрюша
сделает это гораздо профессиональней.
— Но у меня будет спокойнее на душе, если картины
будете касаться только вы!
— Аркадий Викторович, вы заблуждаетесь! — горячо
возразил Захар. — Это в вас какое-то предубеждение против Андрюши.
— Вот именно! — буркнул Босота. — Меня
раздражают эти уменьшительные, и ваша дурацкая детсадовская ему преданность…Что
вы все ровните себя-то с ним! Этот ваш Андрюша, он — да, добросовестный
починяла. А вы, Захар, вы — талантище, вы — редкий художник, так и знайте!
Таких не на каждом углу раздают! Вы… вы — живородящий, понимаете?
