— Что такое наша инюрколлегия, вы догадываетесь, —
продолжал Босота. — Я не имею ни малейшего желания отдавать советским разбойникам
свое наследство; обдерут меня здесь, как липку.
— Но тогда, — спросил Захар, глядя в глаза, что
усмехались и ускользали, — тогда, что же делать?
Босота улыбнулся и поставил рюмку на низкий столик.
— Рвать когти, дорогой мой. За наследством там присматривает
солидный адвокат, я распорядился через приятеля в посольстве. Но пора, пора
когти рвать. Осторожно и толково. Ведь мне все мое хозяйство надо вывозить
одним махом. Всю коллекцию. Положим, это еще провернуть можно, есть способы,
есть люди… Но эти люди — и в министерстве культуры, и на таможне, —
требуют весьма значительных денежных затрат. У меня таких денег просто нет.
Он опять поклонился обоим рюмкам горлышком бутылки, и на дне
каждой янтарным, отраженным от печки огоньком, зажглась лужица коньяка. Захар
молчал. Он мгновенно понял, что этот разговор — неизвестно чем и с какого боку
— имеет к нему самое прямое отношение.
— Мальчик мой, — проговорил мягко Аркадий
Викторович. — Только не берите в голову худое. У нас с вами впереди —
огромные дела. Я уже представляю, как выужу вас отсюда за ниточку, и даже знаю,
за какую ниточку! Но это — потом, и пока — молчок. Есть только одна закавыка:
деньги, деньги! Знаю, что вы огорчитесь, но у меня просто нет другого выхода. Я
вынужден продать мою красавицу.
— Рубенса?! — пораженно воскликнул Захар. Босота
молча прикрыл веки.
— Поймите, вывозить ее опасно. Если рисунки можно
спрятать между листами, то такой большой холст, да еще из тех, что значатся во
всех каталогах пропавших картин… — это страшный риск застрять тут навеки,
причем не на своей даче, в вашей приятной компании, а на зоне, среди куда менее
симпатичной публики.
И поскольку Захар продолжал молчать, обескураженно
уставившись на озорную пляску огня, он поднялся и стал расхаживать по комнате,
продолжая говорить и говорить — убедительным своим, гибким голосом.
Кому же здесь он собрался продать «Венеру»? Иностранцу?
Какому-нибудь дипломату, имеющему возможность переправить картину
дипломатической почтой?
— Ну-у-у, Захар… и не такие люди здесь сейчас имеются.
У советских собственная гордость — учили в школе такой стих товарища
Маяковского? Например, у Можара есть некий приятель и клиент, за последнее
время возбухший на, только не смейтесь, кооперативных туалетах. Ну, и еще кое
на чем, он предпочитает не объясняться, и я не настаиваю; но судя по тому, что
молодость товарища Гнатюка — а фамилия этого типа Гнатюк — прошла на военном
плацу, полагаю, что, выйдя в отставку, он нашел, чем заняться помимо
кооперативных нужников. Года четыре назад этот новый Третьяков решил собирать
коллекцию живописи, кто-то его надоумил, боюсь — не Можар ли. Скорее всего,
именно он, так как с его помощью в коллекции Гнатюка появились кое-какие
Шишкины. Случилось так, что имя Рубенса он тоже знает — наверняка, из какого-то
кроссворда, где тот значился по вертикали, как «великий фламандский художник».
Гнатюк человек хитрый, но к кроссвордам доверчивый. В Николаеве, его родном
городе, к тем, кто разгадывал кроссворды, относились с уважением. И теперь Гнатюк
алкает «Венеру», как ждет любовник молодой… У него самого, кстати, новая
любовница, и «Венеру» он желает повесить в спальне. Я, как врач, не могу не
одобрить этой затеи.
Босота остановился, потер ладонями лицо, как бы стирая
оживленное выражение, помрачнел и сказал:
— Ах, Захар, для меня это мука такая! Понимаю, что
именно вы и Андрей извлекли ее из тлена, но я-то, я-то… я вымечтал ее, на
цыпочках вокруг вас ее выходил! Мне-то каково?!
Захар поднял на коллекционера глаза и искренне сказал:
— Не представляю!
Аркадий Викторович сел рядом с ним, потрепал по колену своей
огромной мягкой ладонью.
— Так вот, я хочу, чтобы вы сделали для меня повторение
«Венеры». Точную копию, на которую я буду смотреть до конца своих дней
где-нибудь в далеком Сиднее. Работать будете у меня дома: рождение близнеца мне
хотелось бы оставить между нами.
— Почему? — угрюмо спросил Захар.
Босота расхохотался, откинул голову, явно любуясь юным
другом.
— Чтобы этот говночист Гнатюк, — проговорил
он, — не погнался за мной на вороном мустанге — сверять картины.
* * *
…Работа над близнецом «Спящей Венеры» была самым странным
периодом в жизни. С Андрюшей они не то чтобы отдалились друг от друга, просто
реже виделись. Связанный словом, данным Босоте, Захар довольно неловко объяснил
другу, что работает у того над копиями двух Малевичей… Чуть ли не каждый день
он ходил в Эрмитаж смотреть на портрет камеристки принцессы Изабеллы Испанской
— тот тоже был исполнен Рубенсом в технике «алла прима», и через тонкие слои
красок, особенно в светлые дни, на холсте сквозила та самая коричневая промазка
белого грунта… Он уже знал, что при работе «алла прима», то есть буквально «в
один прием», Рубенс не допускал в тенях ни белой, ни черной красок… «Старайся
как можно скорее все заканчивать, — говорил Мастер ученикам, — так
как тебе и после того остается еще много дела».
Плохо только, что несколько раз он довольно неудачно
сталкивался в этом зале с Варёновым. Тот шествовал мимо в рабочем халате, а
проходя, хлопал Захара по плечу и гоготал:
— Кого подделать собрался, гений? На кого р-р-руку
поднял, убивец?! Неужто на Рубенса?
…Да, это был странный период, когда говорить и думать Захар
мог только о Рубенсе, например, о том, что связующее вещество его красок
обладает большой вязкостью… Он рыскал по букинистическим магазинам в поисках
старых книг по технике живописи, пытаясь выяснить — каким связующим веществом в
красках пользовался Рубенс? Льняное масло в соединении с венецианским
терпентином? Или одно сгущенное на солнце льняное масло? Известно было одно:
картины Рубенса не нуждались в заключительном покрытии лаком и просыхали
довольно быстро: Захар наткнулся на его письмо к одному из заказчиков, из
которого видно было, что художник упаковал и отправил несколько картин
буквально через пять дней после их окончания. Это было бы невозможно, если б
краски медленно сохли… Он уже знал, что Рубенс либо растирал предварительно
свои краски со скипидаром, и уже на палитре смешивал их с густым связующим,
либо растирал их с маслом, добавляя быстро сохнущий лак.
Босота нервничал и несколько раз осведомлялся — почему Захар
не приступает к работе. Уже из его кабинета, где должно было совершаться действо,
была вынесена чуть ли не вся мебель. Стол был освобожден от всех предметов и
книг и застелен клеенкой… На расставленном мольберте наискосок от высокого окна
стояла «Венера», раскинувшись в сонной неге, и тоже будто бы — ждала… Давно уже
в антикварном магазине был куплен большой старый холст неизвестного мастера —
фламандский, сильно потемневший пейзаж, годный лишь на то, чтобы стать жертвой
— убийственная ситуация, при которой изнанка холста драгоценнее его лица.
