Чем выше, тем улица виляла все кудрявей. Совершила два
плавных пируэта, образованных новыми виллами — из темно-розового и желтого иерусалимского
камня, — вывела на прямой участок дороги и минуты полторы тянулась всё
вверх и вверх, вдоль самой кромки обрыва; наконец, нырнула вправо, где
споткнулась и разлеглась небольшим грунтовым пятачком перед деревянным,
крашенным темной охрой забором, за которым, казалось, не было ничего, кроме
ущелья.
Впрочем, конечно же, было.
Он вышел из машины и открыл багажник. Молния чемодана вновь
раззявила щель, из которой был извлечен и отправлен в карман брюк все тот же,
продремавший мирное рождение Венеры, бездельник «глок».
Повозившись, как обычно, он открыл амбарный замок на
калитке, — старый арабский замок с мордой полу-человека, полу-льва:
изумленно вопящая пасть являла собой допотопную скважину, и вряд ли у кого
нашлась бы отмычка от такого иранского прадедушки. Вошел внутрь, причем замок
совершил тот же путь и повис теперь на таких же скобах с другой стороны калитки
— деревянной и ветхой на вид, выкрашенной откровенно халтурной рукою в тот же
цвет тошнотворной охры.
Здесь начинался небольшой, неприбранный, но отрадный сад:
несколько мандариновых, три апельсиновых и пять лимонных деревьев, высаженных
вдоль грунтовой дорожки, на которой вразброс, хотя и
последовательно-поступательно были положены разномастные плитки, какими в этой
стране выкладывают полы: частью серо-крапчатые, частью кофейного цвета, с
некоторым даже узором. Все явно стащенное с ближайших строек. На случай дождя.
А дальше, вернее, глубже виднелся одноэтажный дом с
террасой, к которой вели три каменных ступени — и среднюю было бы недурно
подровнять цементом. Этот старый каменный дом за годы приобрел
обманчиво-сиротливую внешность то ли сарая, то ли амбара, какую имеют многие
здешние дома времен Британского мандата.
Внутри такие каменные сундуки неожиданно раскрываются
просторными залами с мощными белеными стенами и арочными перекрытиями высоких
потолков; они отлично держат тепло зимой и прохладу летом. И для полноты
счастья надо только, чтобы Нахман, у которого уже лет десять Кордовин снимал
этот дом, решился, наконец, его продать. Но у Нахмана подрастали два внука, и
старый хрыч уперся, полагая, что оставит халупу в наследство пацанам.
Ни одна душа, кроме старого Нахмана, не знала о
существовании в его жизни этого убежища. Ну а Нахман ничего не знал о докторе
Кордовине. Ничего, кроме русского слова «датча», которому его научил при
подписании договора десять лет назад сам Заккарья, сукин ты сын.
Друзей, гостей, коллег, коллекционеров и женщин доктор
Кордовин принимал по своему адресу, в скромной, но элегантной двухкомнатной
квартире в иерусалимском районе Сен-Симон.
Ах, черт, перечисляя растительность сада, мы забыли про
высокие простоволосые сосны по всему периметру забора, отчего земля во дворе
пружинила слоем сухих игл, а главное, про два гранатовых деревца у самой
террасы. Одно из них прятало в ветвях три с осени забытых плода, разных по
цвету: два пепельно-пурпурных, с вдавленными щеками, и один — цвета насыщенного
краплака. Надо бы ветви подвязать, озабоченно подумал Кордовин, поднимаясь по
ступеням террасы. Ну, это уже после, после…
С минуту он прислушивался к тишине внутри дома, наконец,
раскупорил еще один, не менее диковинный и старый арабский замок — на сей раз в
виде полу-осла, полу-пантеры (уклончивая недосказанность Востока), — замок
еще более сложной конструкции, чем тот, на калитке: в пасть осла-пантеры
вставлялся длинный кинжал, который захлопывался — о, как трудно объяснить на
пальцах — при помощи замкнутого и выдвигавшегося из задницы осла-пантеры
хвоста.
Войдя внутрь, задвинул на двери засов, простой и брутальный
железный штырь на манер средневековых, сработанный в одной из мастерских
Старого города, где хитроумные умельцы лудят и паяют древние монеты времен
Второго храма, оправляют в серебряные оклады щепочки от подлинного Святого
распятия и старят лоскутья подлинной Туринской плащаницы.
Ну, вот и славно.
Впереди у него было несколько часов глубокого тишайшего
одиночества.
* * *
Внутри дом являл собой довольно странное для европейского
глаза, но здесь привычное пространство: прямоугольную комнату метров в
тридцать, с тремя высокими, забранными решеткой стрельчатыми окнами против
входной двери. Назначение решетки представлялось неясным, так как среднее из
окон оказывалось дверью в смежное помещение, большое и очень светлое — сюда из
него доплескивал сквозной зеленоватый свет — от лесистого склона за следующими
наружными окнами…
Помимо одинокого топчана и бамбукового кресла-качалки, да
еще такого же бамбукового столика со стопкой книг, увенчанной яблочным
огрызком, здесь ничто не напоминало человеческое жилье. Скорее, это был склад
товаров неопределимого рода производства. Один из тех чуланов, куда годами
сваливают и стаскивают самые разные вещи.
Тут штабелями стояли старые рамы, подрамники, планшеты и
деревянные планки, рулоны холстов и бумаги, коробки без этикеток, картонки
разных размеров и форм, ящики со всеми видами гвоздей. Вдоль стен тянулись
какие-то бутыли и пластмассовые канистры; прямо на полу громоздились башни
аукционных каталогов за несколько лет и стопка справочников красочной фирмы
«Кремер».
В углу развалилась большая плетеная корзина с луком и
чесноком, добавляя к устойчивому запаху скипидара, клея, лаков, старого дерева
и старых холстов свою суховато-терпкую компоненту… В довершение картины пузатый
бумажный мешок кошачьего корма венчал пирамиду из двух дощатых ящиков, набитых
обыкновенными булыжниками.
Гора драпировок заваливала кресло, атрибутировать которое
псевдо-антикварным (такой мебелью во множестве торгуют на улочках Шука
Пишпишим, блошиного рынка в Яффо) оставалось только по изысканной витой ножке,
кокетливо глядящей из-под складок бурого пледа.
Была еше газовая плита в углу и нечто вроде кухонного
шкафчика, на боковой стенке которого висела целая коллекция разновеликих турок,
или, по-здешнему, джезв, для любой компании, хотя компанию составлял себе в
этом доме один лишь человек — он сам; даже Нахман не смог бы попасть в свой
дом, да он и не особо совался: сукин ты сын Заккарья всегда платил за год
вперед и на стук в калитку не отзывался.
Но стоило приблизиться к стеклянной двери в соседнее
помещение и заглянуть туда через решетку, взору открывались совсем иные
пространства.
Тремя ступенями ниже (склон горы уводил за собой эту, слегка
утопленную часть дома) раскинулась великолепная широкая зала с аркадой
огромных, во всю стену, полукруглых окон, глядевших в лесистое ущелье. И там,
за вершиной ближайшей горы, акварельно-туманно проступали другие гребни, с
рассыпанной по ним красной черепицей крыш окрестных кибуцев и поселков, вроде
Шореша.
И вот в этой-то зале — а дверь в нее оберегалась пуще входа
в сераль: надо было наклониться и пошарить, как следует, в корзине с луком и
чесноком, нащупать на дне, среди сухой и ломкой, цепляющей пальцы шелухи, ключ
от решетки, — в этой зале царил отменный порядок, хотя вокруг широкого — в
четыре квадратных метра — стола со столешницей из полированного здешнего камня,
были произвольно расставлены:
