И когда «парень» подошел, тот, не сводя с него своих
неусыпных глаз, сказал как бы самому себе:
— Правда: одно лицо. Это ж надо… Аж мороз по коже.
Будто Захар Мироныч с того света…
И подбородком кивнул на кресло напротив:
— Садись давай. Это ведь твоего деда кабинет… Вот тут
он и застрелился.
И вмиг из головы Захара унеслись шелестящей лентой Босота —
Можар — картины-аргентины… и в гулкой тишине остался только этот кабинет, с до
сей минуты не остывшим выстрелом, и побитый оспой старый чекист.
— Вы знали деда? — отрывисто спросил Захар.
Тот усмехнулся:
— Знал! Твой дед меня из беспризорщины, из уголовщины
вытащил, а мог за решетку отправить: я у него в парке на Крестовском на Первое
мая бумажник вытянул. И попался. Он меня прямо за руку цапнул — реакция у
мужика была поразительная: он и стрелял снайперски… Умный, резкий человек. Да,
мог сдать меня куда надо, головой не кивнув; раздавить букашку — кто я был для
него… А вот вытащил, что-то во мне увидел. Я сначала у него курьером бегал,
потом шофером ездил, и все он меня учиться заставлял. — Генерал помедлил,
потянулся к чашке на столе — такой уютной, в красный горох, — отпил чаю и
сказал: — Это ж я его и предупредил, Захар, я… Услышал кое-что, когда заменял
заболевшего шофера у самого… И не жалею, хотя тогда очень горевал, по Захару-то
Миронычу, как по отцу горевал. Зато — доброе имя ему сберег и семье все добро
сохранил. Так-то вот. А теперь в его кабинете сижу. Надеюсь скоро с миром
отсюда уйти. Молодые подпирают, и правильно делают.
Он переплел пальцы, хрустнул ими, и совсем другим тоном
спросил:
— Ты, говорят, копируешь хорошо?
Захар смешался и подумал — вот они, методы ведения допроса…
Суховато ответил:
— Неплохо…
— Всё можешь скопировать?
— Практически всё.
— Тогда я тебе случай один расскажу… Во время войны
наши замели одного художника — выдающийся был копировальщик, гений, можно
сказать. В ходе следствия его спросили — мол, все ли можешь скопировать? Тот
тоже: всё, — говорит. Его заставили тридцатку воспроизвести — с помощью
металлической пластины. Она до сих пор среди экспонатов музея МВД находится.
Гравированная тридцатка, с величайшей точностью исполненная — до волосяных
волнистых линий… — Генерал сделал паузу и устало закончил:
— Шлепнули его, хоть и гений.
— За что? — тупо спросил Захар.
— На всякий случай: опасен для государства — в военное
сложное время. Да у нас ведь простых времен не бывает…
Генерал грузно подался вперед и проговорил, не понижая и не
меняя голоса, словно тот же рассказ продолжал:
— А ты, Захар, уезжай… Тебе сейчас по еврейской линии
это нетрудно сделать. Если где запрется — я подтолкну. Не нужно тебе тут
оставаться, парень.
— Это… это совет в благодарность за дедово
добро? — криво усмехнувшись, спросил Захар.
И генерал не отвел взгляда, ответил просто и спокойно:
— Именно… Уезжай, сынок. Ноги — в руки.
И поскольку он замолчал, переведя взгляд в окно, Захар
поднялся, понимая, что вот оно и случилось, вот оно, оказывается, как
происходит: в виде отеческого совета.
— До свидания… — пробормотал он.
Генерал кивнул, глядя в окно, но вдруг повернул к нему
голову и заинтересованно спросил:
— Дедова-то коллекция… при тебе?
И Захар, уже отступивший от кресла на два шага, обмяк и тихо
произнес:
— Какая коллекция…
— Ну, как же! — оживился генерал. — У Захар
Мироныча много картин было, по стенам висели… много! Он ведь с известными
художниками дружил, кое-кого из них просто спас, да из Испании и Франции что-то
привозил. Я в этом не силен, конечно, но там вроде были знаменитые имена.
Первые из первейших имена были… — Он глянул в побледневшее лицо Захара,
видимо, понял, что на нет и суда нет… вздохнул и проговорил: — Видать, Елена
Арнольдовна в войну продала, или еще где погибли-растерялись. Как поживает
дочка-то его, Фанечка? — я ее в школу и на балет возил. Помню, отец как-то
чудно ее дразнил: Жучка, что ли…
— Жука, — машинально поправил Захар. — Она и
сейчас яркая брюнетка.
— Ну, кланяйся ей, кланяйся от Паши Меретьева… Иди,
удачи тебе.
Захар вышел, притворил за собою дверь, и еще одну, и дальше
поворачивал, и заворачивал, и спускался на лифте, и куда-то шел, как во сне, не
чая отсюда выбраться…
Наконец вышел на улицу, в мокрый снег, и только минут через
пять, промокнув до нитки, понял, что оставил куртку в кабинете Михаила
Сергеевича.
…Жука была дома, валялась на своем продавленном диване с
книгой в руке и бутербродом в другой, смотрела концерт: там нескончаемая
Валентина Толкунова пела и пела своё медоточивое поговори со мною, мама… Захар,
не переобуваясь, прошел к дивану и молча сел в ногах у тетки. Господи, как
можно всю жизнь проспать на этом диване… Чокнутая, чокнутая баба!
— Потрясающая буженина! — сказала она по-испански,
не отрываясь от экрана. — Сделай себе бутерброд, ихо…
Часто, возвращаясь из университета, Жука забывала перейти на
русский, тем более, что племянник уже совершенно свободно поддерживал разговор
на испанском.
Он поднялся, выключил телевизор и встал над нею, скрестив на
груди руки.
— Где картины? — тихо проговорил он.
— Какие картины? — крикнула она. — Ты спятил?
Немедленно включи Толкунову!
— Дедова коллекция… — повторил он еще тише. —
Быстро вспоминай.
— Ты спятил, — начала Жука. — Сопляк, ты
знаешь, что такое Блокада? Мы продали все кольца, шкатулки, запонки… мы жрали
картофельные очистки, варили папину портупею… однажды тетя Ксана принесла
соседскую кошку, и мы разделали и сварили ее, потому что хотели есть!!! мы…
Он быстро наклонился, обеими руками вцепился в ее густые
кудри, легко потянул, но она закричала:
— А-а-а!.. что ты делаешь, паскудник?! От-пус-ти!!!
— Жука. Я тебя убью, — глядя на нее без улыбки,
пообещал Захар.
— Я не помню… — жалобно проговорила она, подняв на
племянника умоляющие глаза.
— Смотри! — он отступил на середину комнаты,
подняв обе руки, как дирижер перед оркестром; и точно как дирижер перед
начальными тактами увертюры, смотрел на нее напряженно и грозно:
— Смотри: вот я — это он. Я — твой папа. На стенах
висят картины, да? Особенно тут, в его кабинете. Много картин… вот тут… и тут…
Висят рядком, близко друг к другу, как обычно у коллекционеров… — Лицо его
горело, грудь изнутри отчаянно жгло. Жука завороженно следила за раскрытыми
медленными ладонями, гипнотизирующими ее.