— Да… — пробормотала она. — У нас висело
много картин…
— Его предупредили об аресте, я это сейчас узнал. И он
уже все решил, и хочет спасти семью и спасти картины. Смотри на меня! Я — папа…
Вот я снимаю их со стен… вынимаю из рам… снимаю холсты с подрамников… долго,
обстоятельно, методично упаковываю — ведь он был аккуратным и
предусмотрительным человеком. Ты видела, как он их складывает…
— Да…
— Куда он их сложил? Жука! Смотри на меня! Куда! Я! Их!
Сложил?!
— В серую папку, — сказала она и зарыдала, горько
и счастливо, потому что весь тот хлопотный день вдруг раскрылся у нее перед
глазами, как восстает в иллюзорном объеме картинка в детской вырезной книжке…
Возникла Ленуся, вся голова в бигудях, сама в халате из
темно-синего китайского шелка, а вспученный желтый дракон по спине
распластался:
— Захар, ну она плачет, плачет! Ты обещал взять ребенка
с собой…
— Жука, дурка! Прекрати реветь, иначе не возьму…
Захар задохнулся, подошел и прижал ее голову к груди.
— Молодец! — сказал он, гладя тетку по черным
кудрям. — Молодец, малышка. А где? Где серая папка?
— Мы отвезли ее в Винницу! — крикнула Жука, и у
Захара обвалилось что-то в животе. А Жука, захлебываясь слезами и хлынувшим
воспоминанием, бормотала: — Она занимала так много места в купе! А еще поезд
вдруг остановился в степи, там горела пшеница, вдоль полотна… и папа выскочил
первым и стал сбивать пламя своей кожаной курткой… Он кричал и сбивал пламя
курткой. И тогда все высыпали из поезда и стали тушить огонь… И еще, мы с папой
были в парикмахерской, в отеле «Савой», и парикмахер спрашивал — будут ли
погромы, а потом папа рассказывал мне — что такое «мене, мене, текел упарсин»…
и я…
— Куда в доме он спрятал папку… — безжизненным
тоном спросил Захар, уже предчувствуя ответ.
— Кажется, он спустился в подвал, и потом как-то
странно шутил, что квашеную капусту есть теперь чем покрывать.
— Всё. — Как-то страшно и тихо сказал Захар и вышел
из комнаты, по пути включив ей эту самую поговори со мною… Пусть смотрит.
Поговорили…
Когда, умыв холодной водой пылающее лицо, он вернулся в
комнату, Жука стояла у окна на одной ноге, разведя руки в стороны и наклонив
горизонтально корпус.
Он смотрел на нее, не веря своим глазам.
— Видишь, — сказала она, улыбаясь заплаканным
лицом. — Я могу еще делать арабеск.
7
Он подготовился к поездке, как готовятся в экспедицию. В
четыре утра был уже на ногах и, бесшумно передвигаясь в свете ночника, чтобы не
разбудить Жуку, сложил в рюкзак все, что полагал необходимым: японский нож,
веревки, ножницы, клейкий пластырь, листы бумаги, толстую пленку, несколько
видов клея… Хорошо, что на всякий случай он держит дома какие-то необходимые
вещи.
И впервые с удовлетворением подумал — дедова
предусмотрительность..
Внутри подрагивало и бормотало — знакомый рокот натянутых
струн, — как обычно бывало в минуты опасности или большого напряжения —
перед рискованными драками, например. И если б кто-то вдруг стал у него сейчас
на пути, он был бы попросту сметен, смыт с картинки.
Но поезд следовал своим обычным курсом, перебирая столбы и
стволы деревьев, — этим путем он уже следовал не раз, когда приезжал на
каникулы домой. Разве что, в отличие от прошлых наездов, он почти всю дорогу
простоял у окна в коридоре, не в силах поддержать разговора с пожилой парой,
что возвращалась из отпуска к себе в Одессу.
* * *
— У меня мой Сёма ухожен, как чистый младенец! —
крикнула тетя Лида, увидев Захара в отворенной калитке. На старости лет она оглохла,
но в безумии своем этого не признавала, ей казалось, что все вокруг подло
шепчут, принимая ее за дурочку. — Но Сёма — чистый младенец, подмытый и
накормленный, вот, сам посмотри, Зюнька, и не шепчи мне назло, говори
нормально, понял? Твоя старая тетка еще не рехнулась.
К сожалению, подумал Захар, моя старая тетка рехнулась
окончательно. В первый же момент встречи, когда он вошел во двор, она
всплеснула руками и закричала: — Слышь, Сёма, Зюнька-китаец явился!
И Захар обреченно вздохнул, поднялся на террасу и прошел в
спальню к дядьке.
И был поражен превращением того в библейского праотца: черты
лица, заострившись, приобрели живописную глубину теней, косматые седые брови
значительно вздымались на надбровьях, нос, всю жизнь мясистый и бесформенный,
будто кто-то, засучив рукава, перелепил, убрав лишнее, утоньшив переносицу и
ноздри. Главное, длинные желтовато-седые кудри окаймляли это изможденное лицо.
Захар не удержался и, прикоснувшись губами к его щеке, проговорил:
— Ты такой стал красивый…
— Красивый… — усмехнулся дядя Сёма. — Это я
для старухи с косой прихорошился…
— Не шептать! — крикнула из кухни тетя
Лида. — Говорите нормально!
— Не обращай внимания, Зюня… — пробормотал
дядька. — Она полный эвербутл, но она хорошая, Лида. Она так за мной
ходит, так ходит…
— Он у меня лежит чистый, как младенец! — крикнула
из кухни тетя Лида, словно услышав их разговор.
— Много сейчас о жизни думаю, Зюня, — говорил
дядька. — Вдруг она прошла, оказалось, что я — последний. Я и ты. Но ты
молодой, сильный, и все в тебе перемешалось. Я хочу вот что сказать тебе, Зюня…
Далее затеялся тот самый разговор о дурной кордовинской
крови, в отличие от трудовой и честной крови Литваков… — разговор, который
ему приходилось вести теперь, время от времени приезжая в Винницу. Будто, всю
жизнь храня в каких-то потаенных запасниках души свою ненависть к сопернику, к
давно покойному Захару Кордовину, Сёма сейчас заново ее перебирал — как
перебирают одежду при смене сезона. Он словно приготовлялся к личной встрече с
ним — там, где отношений уже не выясняют. Или выясняют все-таки? А может,
наоборот — там-то их и рассудят окончательно за всё: и за Нюсю, и за чертовское
везение Захара, и за то, что так счастливо улизнул он из жизни, оставив всех на
него, на Сёму… За то, что именно он, Сёма, несчастный Иов, должен был хоронить
и сидеть шиву по его младшей дочери и воспитывать его внука… В конце концов, за
то, что он должен был так тяжко их обоих любить: разве это справедливо?
И когда тот путаный кровный разговор подошел к концу (в
самом деле, за что он на мальчика набросился? Разве он судья? Да еще, как
идиот, вспомнил того старого их прадеда, «испанца», лгуна и гопника, о котором
вообще давно забыть пора…), когда разговор подошел к концу, Захар вдруг
спросил:
— Кстати, дядь Сёма: тот серый щит в подвале — он еще
существует?
— А что ему сделается… — пробормотал дядька,
прикрывая глаза от усталости.
— Это ведь дед привез перед смертью, а? —
сдерживая чудовищное напряжение, продолжал Захар.
