— Значит, еще не нашли… А кто ищет?
— Я… не знаю, — чуть не плача, выдохнул
Владик. — Вот крест, не знаю! — и под ласково-ледяным взглядом этой
кобры зачастил: — Какое-то агентство в Нью-Йорке, сыскное, там маленький
шустрый латинос, через знакомую вышли, говорят, из-под земли вытаскивает, как
ворон — червяка…
Это уже он повторяет слова Гнатюка. Тот всегда любил
фольклор. А сейчас, понятно, желает заменить заново состаренную, незадачливую
свою копию на подлинную «Венеру», изъятую у Босоты, живого… или, скорее,
мертвого, — как уж получится.
— Ну, иди, — кивнул Кордовин, опуская руку.
И Славик обреченно повернулся, вышел в прихожую, немея
спиной… рухнул грудью на дверь, выпал наружу и побежал. Загромыхав по лестнице,
стукнул подъездной дверью и завел машину так быстро, словно невидимый судья дал
старт в авторалли…
На рассветном небе в черной раме окна тихо истаивала Венера,
генерал-звезда. Кордовин поднялся, запер входную дверь, медленно, с наслаждением
разделся, вошел в ванную и долго стоял под сильным напором душа, переключая
горячую воду на холодную. Наконец перекрыл краны и с силой растерся полотенцем.
Комната за это время выплыла из ночи, раздалась вширь,
обнаружила на стенах кое-какие неплохие гравюры и болотного цвета, широко
раздвинутые занавеси на балконной двери, между которыми акварельной зеленью
разлилось утреннее небо.
Как все же толково он сделал, подумалось мельком, с самого
начала передав дедову коллекцию во временное владение родному Иерусалимскому
университету. И сохранна оказалась, и полмира с выставками объездила. Нет,
неглуп ты, Кордовин, Захар Миронович, а пожалуй, даже и очень неглуп.
Итак, маленький шустрый латинос… агентство в Нью-Йорке…
Из-под земли, значит, вытаскивает. Из-под земли, Люк?
Не одеваясь, он вышел на балкон. Окна его гостиной смотрели
в заросший мальвой и кипарисами двор, так что никто видеть его не мог. А
рассветный ветерок — самое приятное и мимолетное, что есть в Иерусалиме.
Когда бывал дома, он наблюдал с этого балкона восход солнца.
Ополоснув небо бледно-марганцевым отсветом, оно уже
выпрастывалось из верхушек деревьев, медленно проворачиваясь огненными боками и
дельфиньей спиной. Вот на раскаленную лысину светила надвинулось кинжальное
облачко… Получилась тонзура наклюкавшегося монаха.
Уже вовсю хлопотали птицы в плюшевом теле огромного кипариса
напротив — там обитала целая колония крошечных, как желуди, сизо-зеленых юрких
птах. У них были налажены дипломатические отношения с удодами, те прилетали по
двое, по трое — послы эмира в полосатых халатах — и, прежде чем нырнуть в одну
из плюшевых пещерок, совещались друг с другом, надменно кивая великолепно
украшенными головами.
Внизу, в квартире Рашкевичей, хлопнула балконная дверь. Это
Рышард вышел покурить, судя по дымку сигареты, повисшему на лохматой ветви
ближайшей туи.
— Утро доброе, Рышард! — крикнул Кордовин, не
сводя глаз с пунцового светила, поднятого на пики туй и кипарисов: кармин,
разбеленный краплак и кадмий пурпурный… И — бирюзовая. Можно и зеленую Поля
Веронезе…
— А, Заки! — охотно откликнулся сосед. —
Слышь, Заки, чего это ты вопил ночью?
Кордовин перегнулся и глянул вниз.
Облокотившись на перила своего балкона, непринужденно стоял польская
девочка Рышард — голый, с бронзовыми желваками старых, но крепких мышц. Даже
бронзовая лысина этого бывшего десантника, окруженная колючей седой изгородью,
казалась задубелой мышцей.
— Зуб болел, — отозвался Кордовин…
Поначалу его раздражала эта местная манера привольно раскинуться
там, где и в каком виде застанет тебя жара и хотенье, — все эти шлепанцы
на босу ногу в приемной мэра Иерусалима, шорты и майки поголовно на всей
очереди к окошку банковского кассира; раздражала привычка здешних мужчин носить
брюки, вывалив животы и ягодицы на свободно обдуваемый простор. Особенно гневно
он фыркал, когда издали замечал на шоссе, рядом с торопливо припаркованным на
обочине автомобилем, спину очередного «невтерпежа», пускающего долгую блаженную
струю в рыжий кювет.
Словом, очень сердился и презирал, пока однажды, возвращаясь
из Тель-Авива после приема в Российском посольстве (концерт, банкет и добрый
литр выпитого), — не обнаружил себя на обочине возле автомобиля, с
мучительным «нетусилом» во всем, сладостно опустошаемом теле. И только вспыхивающие
фары на шоссе озаряли его спину в безукоризненно сидящем на ней смокинге…
— Рышард, с кем ты там разговариваешь, голая
задница?! — донесся хрипловатый голос Шуламиты.
— Со звездой Голливуда! — крикнул дантист. —
Слышь, Заки, если не врешь, спускайся — я тебе до работы успею вытащить этот
зуб, — зажав сигарету в углу рта, он умудрился одновременно почесать
правой рукой седые кустики за ухом, а левой — седой куст внизу живота. —
Но я думаю, ты врешь, а? Признайся, у тебя там баба? Красивая?
— Что ты несешь, старый бесстыдник! — крикнула
Шуламита. — Одень штаны, наконец!
И двое голых мужчин — один на втором, другой на третьем
этаже, — одновременно расхохотались, и каждый вошел к себе в квартиру.
Он надел свежую мятую хлопковую рубашку, из тех, что так
удобны в работе, и темные, тоже мятые вельветовые брюки.
А вот кофе выпьем там, в мастерской. Заодно и Чико покормим.
И надо уже, надо поторопиться: Аркадия Викторовича в стоге
сена не спрячешь, товарищ Гнатюк. А вам его искать не стоит. Ведь вам пока не
на что подменить подлинного Рубенса в его коллекции — для чего вы и прислали ко
мне семейного придурка, — так что притормозите.
И разбираться с Босотой будут не ваши заплечных дел мастера,
не ваши ублюдки. Нет, мы недопустим подобного беззакония. Аркадий Викторович,
не волнуйтесь, — вы умрете от руки мстителя, исполняющего закон. А умереть
вам уже пришло время: Андрюша заждался…
Усевшись в кресло, он снял телефонную трубку и принялся
наизусть набирать длинный номер. Мельком глянул на часы, поморщился: эх,
рановато. Спит еще мой бугай.
Абонент и правда долго не отвечал. Затем, с полминуты в
трубке кто-то отхаркивался, отрыкивался, пристанывал… Наконец, хриплый утренний
бас рявкнул:
— Шо такое?!
Кордовин улыбнулся в трубку и нежно проговорил:
— Дзюбушка…
— Захары-ыч!!! — взревели ему в ответ. И еще
минуты две он терпеливо пережидал каскад восторженных приветствий вперемешку с
кашлем, ласковым матерком и отрывистыми восклицаниями типа: — А я, ну как чуял,
еще вчера Ларке говорю — шо-та Захарыча давно не слухал… Постой, Захарыч, я
только хлебну тут из холодильника пивка, а то вчера до ночи с ребятами…
— Иди, иди, — сказал Кордовин, — я подожду.
Это Дзюба несколько лет подряд мало помалу переправлял из
Винницы дедову коллекцию. Холсты, покрытые горячим воском и свернутые в трубы;
рисунки, акварели и гравюры, проложенные бумагой и упакованные согласно
строжайшей инструкции «Захарыча», перевозили в своих зашорканных баулах
спортсмены-боксеры и дзюдоисты, велосипедисты, теннисисты и лыжники, —
все, кто ехал на зарубежные соревнования, особенно в Швецию, особенно водным
путем. Иногда Захар встречал в порту Стокгольма сразу двоих, уже зная, что
«долговязый такой Витек» везет две акварели Дюфи, а «конопата рыжуха,
симпатычна така дывчина, Оксана» — рисунок Пикассо. Для того, собственно, он и
устроился в этот паб, где работало всего три человека: повар, он, Захар, и
хозяйка Адель, которая весь вечер несменяемо стояла за стойкой бара, никого
никогда не подпуская к кассе. В обязанности Захара входило подай-принеси самого
широкого спектра: он мыл посуду и туалеты, выносил мусор и разнимал драки,
обновлял ассортимент порно-журналов, запускал музыкальный автомат, разносил по
столикам заказы… И когда в два часа ночи паб закрывался, мыл оставшуюся посуду,
протирал столы и барную стойку и уходил, и шел по ночному пустому порту,
оглядываясь на теплые огоньки кораблей, скользящие в черной воде…
