«Святой Бенедикт» (и не дай тебе бог оговориться там, где
почему-то его хотят видеть исключительно святым Бенедиктом) — все больше
волновал его, необъяснимо притягивал к себе, хотя несоразмерно большее
количество труда вложено, к примеру, в три картины Нины Петрушевской,
законченные месяца два назад: три прелестных пейзажа горного озера на фоне
старой деревушки Канале; три пейзажа, которых он еще не успел найти на чердаке
Умберто, но всему свое время…
Почему, почему они, сделанные его рукою от наброска до
последнего слоя лака, не волнуют так, как этот мрачный портрет неизвестно кого?
Все чаще он застревал перед старым холстом, словно человек в сутане взглядом
хватал его за рукав или за полу рубашки и требовал поговорить! Неужели дело
только в огромных деньгах, что заключены в этой картине? Нет, вот уж деньги
никогда не были тем оселком, за который цеплялась его душа. Разве что великое
имя, в чьем отзвуке будет жить толика и его труда? Но подобный труд вкладывает
в возрождение полумертвой картины любой реставратор. Тут что-то другое. Но что?
Может, все дело в этой обнаруженной в картине белой голубке? Чепуха. История
мировой живописи может населить не одну голубятню стаями белых голубок.
А портрет был хорош… Сквозь прозрачность верхних тонов
чувствовалась плотная цветовая основа: глубокие черные, голубовато-зеленые,
холодные синие… Краски изнутри излучали чистую мрачную силу; темный силуэт в
черной сутане, с жезлом в руке, стоял на фоне как бы разверзшегося неба, да нет
— в самом кипящем небе, какое бывает только над штормовым океаном. Мастер
работал быстрой и точной кистью, был вдохновлен работой и, чувствовалось, сам
пребывал в напряжении.
Семнадцатый век, неизвестный персонаж… Отчего кажется, что
ты смотришь на портрет самого себя? На портрет самого себя — в тот день, когда
нашел замученного Андрюшу? Что за наваждение?
Нет, подумал он, так можно сойти с ума, надо поскорее сбыть
его с рук, этот холст.
Подпись Саккариаса Кордоверы он вытравил очень искусно,
оставив на дублированном холсте два неразборчивых завитка, по которым вполне
можно опознать фрагменты подписи Доминикоса Теотокопулоса. Так что никто и
никогда не отыщет на этом полотне даже следа личности неизвестного художника. И
тебе самому, повторил он в который раз, надо выкинуть из головы всякий бред, и
мысленно повторять до полного отупения только:
«Святой Бенедикт», «Святой Бенедикт», «Святой Бенедикт»!
Он опять перевел глаза на портрет Пилар, подошел и осторожно
тронул холст в разных местах. Ну-с, отлично… Полностью просох, остается
подписать. Остается только подписать, не правда ли? Но вот загвоздка — чьим именем
подписывать… Ведь такого художника — Захара Кордовина — попросту не существует.
Давно уже не существует… Вы, господа, встречали хотя бы одну работу его кисти?
А вы? И вы? И вы не встречали? Вот и я не встречал. Да ее и не может быть: при
таком адском артрите правой руки — у вас ведь невыносимые боли, не правда ли,
господин Кордовин? — и мастихин поднять немыслимо.
Все эти монологи он уже раза два разыграл перед на редкость
молчаливым сегодня Чико. Зверюга был подозрительно кроток — может, объелся в
миру какой-нибудь дряни?
Хозяин поднялся в подсобку, проверил миски. Нет, аппетит у
разбойника в порядке. Вернулся, присел на верхнюю ступень мастерской и похлопал
себя по колену:
— Чико-Чико! Иди сюда, парень… Что это ты киснешь, а?
Может, в монастырь задумал уйти?
Черный котяра вспрыгнул к хозяину на колени, подставил битую
башку ветерана под ласковые пальцы, ворочал ею, будто соглашаясь с хозяином на
все сто и по этому, и по другим вопросам; блаженно прикрывал желтые глаза,
каждый — с вертикальным черным тоннелем в бездну.
— А подпишем-ка мы портрет Пилар именем… «Чико», а?
ей-богу, неплохая мистификация!
Он опять с удовлетворением, но и странной затаенной болью
окинул взглядом портрет Пилар. Все полотно дышит, вибрирует скользящим
пространством, волнами тревоги наполняет комнату. Само обнаженное тело
заключает в себе борьбу двух стихий — внутренних теплых и внешних холодных
тонов, от этого тела исходит то единое движение, которое захватило весь город,
небо, окно с распластанной птицей…
Ну, скажи себе, скажи же себе, наконец: портрет удался.
Впервые за много лет ты стал самим собой; не жалким подражателем, не поддельщиком,
а зрелым мастером. И не потерялся! Смотри, сколько жизни в ее фигуре: как
пульсирует ее живот, какой жар от него исходит! Странно, что сердце так скулит
— ведь по завершению работы девушка должна была совершенно тебя оставить.
С другого, дальнего мольберта на него неотрывно смотрел этот
немыслимый святой — только последний идиот не заметит, какая отпетая у него
рожа! Смотрит беспощадно, провожая глазами все его движения — неумолимо,
неотступно! — вот как ты сам смотрел недавно на несчастного Славика. А
кстати, как ты смотрел? — ведь сам себя ты видишь только бреясь или
одеваясь, мельком, обыденным скользящим взглядом, безмятежно насвистывая… Вдруг
вспомнился профессионально острый — с изображения на объект — взгляд Илана, специалиста
по идентификации внешностей: «Вот на тебя-то как раз он и похож».
Сняв с колен разнеженного Чико, он поднялся и принес
небольшое круглое зеркало. Усевшись на ступенях в прежней позе, повернулся в
зеркале в три четверти, точно, как монах на картине, и сделал лицо… Так мама,
объявив имя соседки или знакомого, в одно мгновение превращалась в изображаемый
персонаж.
Вперив в лицо на портрете ответный яростно-непреклонный
взгляд, упрямо сведя прямые черные брови, он медленно перевел взгляд в зеркало…
и чуть не уронил его! Сходство его в зеркале со святым Бенедиктом, или как там
называли когда-то этого парня, было таким обескураживающим, что и усмехнуться
не получалось.
Несколько мгновений он сидел, не шевелясь, не меняя
выражения лица, озадаченно переводя взгляд с зеркала на холст…
— Мистика… — пробормотал наконец, криво
усмехнувшись себе самому. Отложил зеркало, протянул руку и опять погладил кота,
что внимательно следил за всеми манипуляциями хозяина:
— Или, скорее, месть. Ведь я отнял у художника имя,
понимаешь, котяра? А это оказался отчаянный художник: он сопротивляется,
борется с грабителем до последнего! До последнего молчаливого взгляда сражается
за своё! Такое, согласись, в нашей практике мы видим впервые… Впервые я
встретил достойного соперника. Или… или просто столкнулся с самим собой?!
— Не хватало еще, чтобы ночами этот тип, как у Гоголя,
выходил из рамы и, в конце концов, прикончил обидчика — задумчиво улыбаясь,
продолжал он. — Впрочем, сегодня же мы снимем его с подрамника, свернем в
тубу, и — при благоприятном раскладе интриги — вознесется наш святой пират аж к
самому Святому Престолу. Ха, Чико! Такие большие галеоны мы еще не грабили, а?!
Затем часа полтора он возился, натягивая на реставрационный
подрамник одну небольшую картинку, которую Марго приобрела для него лет пять
назад в Лондоне, на аукционе «Christie's», за совсем уже плевые деньги. Надо
еще решить — в кого перевоплотить очень среднего художника Корзакова, конец
девятнадцатого века…
