— Я приготовлю кофе, — предложил доктор. — Или, может, хотите кофеина, Грац?
— Не надо, спасибо. Мечтаю о чашке крепкого кофе. В кофеине нет естества, и это сразу же пугает — а вдруг болен?
— Грац, друг, у меня времени в обрез. Давайте обсудим ситуацию, — сказал Веезенмайер.
— Не боитесь, что в Риме станут землю рыть? Итальянцы ревнивы.
— Ничего. Земля для того и существует, чтобы ее рыли. Давайте подумаем, как нам организовать работу в Югославии…
— В Югославии пусть работают англичане. Мы работаем в Хорватии.
— Надо быть реалистом. До тех пор пока вы не создали независимой Хорватии, нам суждено работать в Югославии. Разве не так?
— Такое уточнение устраивает и Павелича, и Дидо Кватерника, и меня. Когда все случится?
— Скоро.
— Я умею разговаривать с моими агентами и поэтому никогда не даю размытого ответа на точный вопрос — я боюсь, что мне перестанут верить.
— Грац, я штандартенфюрер СС, сиречь полковник, если перевести на язык здешней армейской субординации. А план вторжения у нас и план обороны у вас готовят министры. Скоро — это самое доверительное. Это то, что знаю я. Как скоро? Думаю, в течение двух недель, судя по тому, как меня торопят в Берлине.
— Мы успеем. Мы успеем даже за неделю.
— Рассказывайте, Грац. Тут, кстати, надежно? Аппаратуру установить не могли?
— Дом проверил наш человек, инженер-электрик. Телефон, видимо, ненадежен, но он на первом этаже. Можно говорить спокойно.
Грац сбросил простыню, снял со спинки стула брюки и рубашку, положил их рядом с собой, натянул носки и снова хрустко потянулся.
Веезенмайер поймал себя на мысли, что завидует той уверенности, с которой Грац одевается, не смущаясь своего тела, сильного и натренированного. Веезенмайер представил себя на его месте: он стыдился угрей на плечах, смущался, если кто-то мог увидеть его слабые плечи и неестественно широкий таз, словно насильственно прикрепленный к сухощавой фигуре.
— Штурмовые отряды усташей сейчас организовываются в десятки, — начал Грац. — Эти боеспособные единицы могут выступить в день X повсеместно.
— Оружие?
— Поставили итальянцы.
— Имейте в виду, итальянское оружие надо сначала опробовать. Бывает, что их автоматы во время атаки не стреляют.
— Мы уже опробовали оружие. Теперь второе. Списки тех, кто подлежит уничтожению, составлены, в день Х они будут ликвидированы.
— Это все?
— У вас есть дополнительные предложения?
— Да, Грац. То, что вы сделали, очень важно. Однако сейчас надо отладить связь с армией. Выяснить: кто, где, когда. То есть меру боеготовности, новые места концентрации войск, персоналии командного состава. На кого можно положиться и кто будет верен Белграду? Далее, связь с прессой и радио. Необходимо развернуть широкую кампанию дезинформации и распространить слухи, которые вызовут панику, страх и неуверенность. Не улыбайтесь, Грац, не улыбайтесь. Пропаганда — это оружие, которое в определенные моменты оказывается сильнее пушек… Кстати, кто такой Николаенко?
— По-моему, гениальный псих. Доктор вам сказал о его зяте? Адъютантик. Попробуйте. Может получиться.
— Спасибо. Теперь вот что… У вас с русской эмиграцией надежных связей нет?
— У меня лично нет.
— Понятно. А у вас лично, — улыбнулся Веезенмайер, — есть связи с теми, кто знает все о хорватских коммунистах?
Доктор Нусич вошел, держа в руках поднос, на котором были чеканный кофейник и три маленькие чашки на серебряных подставках. Горьковатый аромат турецкого кофе был густым и зримым, казалось, что воздух в комнате стал коричневым.
— Не голодны? — спросил Нусич Веезенмайера.
— Нет. Спасибо. Я стараюсь поменьше есть.
— Зря. Организм сам по себе откажется от того, что ему мешает.
— Я бы съел кусок мяса, — сказал Грац. — Или сыра.
— У меня великолепный соленый сыр. Вам принести, господин Веезенмайер?
Грац поморщился.
— Зачем спрашиваешь? Неси, и все. Буржуазная манера — угощать вопросом. Хорваты угощают, не спрашивая…
— Неприлично навязывать еду, — сказал Нусич, выходя.
Грац проводил взглядом доктора.
— Что касается хорватских коммунистов, то здешние большевистские агитаторы уже в тюрьме, их не выпустили, несмотря на амнистию…
— Я знал об этом в тот день, когда Мачек отдал приказ об аресте. Он арестовал их, чтобы показать нам свою силу… Серьезные люди?
— Очень. Особенно Август Цесарец.
— Талантлив?
— Да. — Грац внимательно посмотрел на Веезенмайера. — Нет, — поняв его без слов, сказал он, — Цесарец на контакт не пойдет. Он фанатик.
— Вы знаете, что Тельман не расстрелян?
— Почему?
— Будет очень славно, когда он обратится к немцам и скажет о правоте фюрера. Поддержка бывшего врага подчас важнее, чем славословия друга…
— Цесарец не согласится…
— Попробовать можно?
— Можно. У нас надежные подходы к тюрьме.
— Майор Ковалич?
— Ого! Сам признался или он уже давно с вами?
— Ковалич действительно верный человек, — усмехнулся Веезенмайер. — Попробуйте, а? Цесарец во-первых писатель, а уж во-вторых коммунист. Творческий человек, если он талантлив, всегда сначала «я», а потом «мы».
Грац покачал головой.
— Я не верю, что он согласится…
— А остальные? Которые взяты с Цесарцем? Что это за люди?
— Кершовани и Аджия — профессора, публицисты, теоретики. К их слову прислушиваются, и слава богу, что они лишены возможности говорить.
— Ну а Прица, например?
Лицо Граца стало презрительным.
— Он же серб. Серб, понимаете?
Веезенмайер медленно закурил, не отрывая глаз от Граца.
— Встречаемся завтра вечером. Здесь же. Да?
— Да. Погодите. Попробуйте сыр. Нусич скряга и дает домашним гроши на еду. Но ему присылают с гор великолепный сыр пациенты, которых он спасал от зубной боли.
После встречи с Грацем Веезенмайер вернулся в отель, где у него была назначена беседа с Фохтом. Проинструктировав оберштурмбанфюрера на ближайшие сутки, Веезенмайер поднялся к себе в номер, а Фохт отправился в город.
Он пересек улицу возле стоянки, где бросил свой маленький ДКВ.
— Господин Фохт, — окликнул его человек, сидевший за рулем большого синего «паккарда», — не откажите в любезности сесть на минутку ко мне в машину.
