— Ну как? — спросил Штирлиц. — Успокоились, Василий Платонович?
— Успокоился.
Лицо его было осторожным, как у боксера, который примеривается к незнакомому дотоле противнику.
— Давно проповедуете идеи германской колонизации?
— После того как ознакомился в Париже с протоколами контрразведки Кутепова.
Каждый из них сразу же понял друг друга. Вопрос Штирлица означал: «Давно ли помогаете нам?» — ибо теория, которую проповедовал Родыгин в доме генерала Попова, отличалась явной тенденциозностью, рассчитанной на интерес к ней всех тех, кто считал борьбу с большевизмом своей постоянной задачей, предначертанием сверху. Ответ Родыгина был совершенно ясен Штирлицу: в конспиративных застенках Кутепова инакомыслящих, не согласных с белой идеей, пытали так, как это было лишь во времена самой страшной инквизиции, а любой здравомыслящий человек относится к пытке с отвращением, палачей ненавидит и готов помогать тем силам, которые против палачества сражаются.
— А до этого? Пить что будете? «Весели Юри» — очень хорошо. Сыром угощайтесь, овечий сыр, вкусный. А что до этого?
— Вина я не пью вовсе, спасибо. Сыра отведаю с удовольствием. А до этого я был сторонником евразийства: «Наша особость, наша непохожесть ни на Европу, ни на Азию, наша самобытность, рожденная общинным землепользованием, ушедшим во всех других странах, а у нас оставшимся аж до начала этого века…»
— Совсем не пьете?
— Совсем. Я запойным был.
— Давно?
— В Париже. Я из Парижа давно уехал.
— С тех пор как познакомились с кутеповской контрразведкой?
— Нет. С ними я познакомился раньше. А уехал я во время выступления фашистов Де ля Рокка.
— Я тогда приезжал в Париж, между прочим.
— Вы по-французски говорите?
— Плохо. Предпочитаете французский?
— Предпочитаю, — после короткой паузы ответил Родыгин. — Поймите меня правильно, господин Штирлиц.
— Я понимаю. Но вы отлично говорите по-немецки.
— Учился в Гейдельберге.
— Когда?
— В двадцать третьем. Я был уже приват-доцентом, но эмигрантам не верят. Не верят в Европе русскому диплому, надо сдавать экзамены за университет, как юноше, заново.
— Вы действительно верили в теорию евразийства?
— Действительно верил.
— Бывали в Союзе?
— Нет.
Когда они вышли из кабаре, Штирлиц спросил:
— Вы давно с нами по-настоящему?
— А вы?
Штирлиц рассмеялся — вопрос Родыгина показался ему злым, да он, видимо, таким и был на самом деле.
— Если бы я заговорил по-русски, — спросил он, — вы бы изменили свое отношение ко мне, Василий Платонович?
— Я, знаете ли, противник допуска нереальных возможностей.
— Прагматик вы…
— Прагматик.
— А разве у вас есть прагматики? Вы ведь все материалистические идеалисты, нет?
— Вам бы философские трактаты сочинять, а не в гестапо работать, — так же зло ответил Родыгин.
— Я не из гестапо. Почему вы решили, что я из гестапо?
— Так ведь спутник ваш представился генералу Попову. А эмиграция секретов хранить не умеет: чем важней секрет, тем быстрее он становится всеобщим достоянием.
— Чем это объяснить?
— Легко объяснимо. Люди изверились, а домой-то хочется, но не ползком, а на коне; не изгоями, а господами. Ну и ждут. От кого угодно ждут, от кого угодно примут, от дьявола примут, только бы победителем домой.
— Все?
— Умные нет… Но и с дураками ведь надо считаться ввиду их численного превосходства. Кто послабее, тот в такси, половым, курьером, кто посильнее, но глуп, тот ждет, затаился.
— Как я слышал, Деникин обратился с призывом не сотрудничать с национал-социализмом…
— Разве Деникин страшен?
— А нет?
— Нет. Он, хотите того или не хотите, интеллигент. Деникинцы страшны…
— Тоже верно. А за то, что я спросил, давно ли вы помогаете Союзу, не сердитесь. Чем дольше человек связан с разведкой, тем больше он имеет шансов попасть под колпак.
— Я по-настоящему помогаю родине с того дня, когда в Испании начался мятеж фашистов. Подумывать начал об этом, прочитав «Майн кампф» и встретив генерала Кутепова. Кутеповцы эту книжку штудировали весьма старательно.
— Особенно раздел «восточной политики»?
— Нет. Они штудировали в основном «французский раздел». А меня все разделы отвращают. Все до единого. Нация, которая приняла доктрину сумасшедшего и орет в его честь здравицы, должна быть так проучена, чтобы у внуков кости трещали.
— А внуки-то при чем?
— При том, — убежденно сказал Родыгин. — У внуков ведь тоже внуки родятся.
— Вы здорово играете свою роль, Василий Платонович. Я, признаться, поначалу решил, что вы действительно германофил до мозга костей.
— Если бы вашего меньшого брата забили насмерть в Дахау, вы бы тоже какую угодно роль сыграли.
Они молча шли по тихой ночной Илице.
— Понятно, — сказал наконец Штирлиц. — Чтобы впредь нам было удобней встречаться, давайте-ка завтра позвоните, и я вызову вас на ленч. Со мной будет коллега, он действительно из гестапо. Я при нем приглашу вас к сотрудничеству, и вы пойдете на это. Тогда я смогу видеться с вами вне зависимости от места и времени. Договорились?
— Если вы считаете это нужным…
— Считаю. И второе. Постарайтесь вспомнить всех ваших здешних добрых знакомых, которые имеют серьезный вес в Загребе. Они могут помочь в нашем с вами деле. Люди здесь понимают, что дело пахнет войной?
— По-моему, нет.
— Будут югославы драться, если Гитлер начнет войну?
— А начнет?
— Не знаю.
— Если им дать хорошее оружие и организовать в колонны, они будут стоять насмерть, — убежденно сказал Родыгин.
— Будут стоять насмерть, — задумчиво повторил Штирлиц.
— Я позвоню вам завтра в девять.
— Договорились.
— Меня просили задать вам вопрос…
— Кто? Центр?
— Нет.
— Ваши коллеги?
— Меня просил задать вам вопрос человек, который уполномочен на это.
— Вы мне здорово не верите.
— Это не имеет значения. Я подчиняюсь приказу. Меня просили спросить: фамилия Везич вам ничего не говорит?
— Откуда он?
— Из секретной полиции.
