— Завизировать?
— Это было бы замечательно.
— Вы уверены, что опубликуют?
— Бесспорно.
— Когда?
— Сразу же после нашего с вами разговора.
«Вечерних газет две, — подумал Везич, — и в одной из них Взик. Мне надо, видимо, не ждать разговора с заместителем министра, а публиковать сегодня же…»
— И вы действительно думаете, — спросил он, — что это может мне повредить?
— А вы как думаете?
— Мне интересна ваша точка зрения.
— Думаю, что вам это здорово повредит.
— Почему?
— Потому что вы не сможете опровергнуть ни одного из приведенных здесь фактов. Факты, конечно, ерунда сами по себе; можно было б и поинтереснее найти, но мы в цейтноте. Однако факты эти обращены к массовой аудитории и затрагивают те вопросы, которые более всего интересны толпе. Опровергать написанное здесь, — Штирлиц тронул мизинцем странички, — невозможно, поскольку вас конкретно ни в чем не обвиняют. О вас говорят как о блудливом блюстителе нравов. Этот парадокс, я согласен, дешевого свойства, но он стреляет в десятку.
— Парадокс стреляет?
— Это вы хорошо подметили. О чем свидетельствует, по-вашему, такая корявая фраза?
— О том, что вы волнуетесь.
— Именно.
— Ваш коллега ни за что в этом бы не признался.
— Кого именно вы имеете в виду?
— Господина Фохта.
— Он очень волновался, беседуя с вами?
— Он тщательно скрывал свое волнение.
— Каждый человек играет такую роль, какая ему по силам.
— Меня всегда интересовал вопрос: явлением какого порядка следует признать актера — высшего или низшего?
— Актер — это орган божий, — ответил Штирлиц задумчиво. — Он моделирует нижний уровень бытия, не высокое — бытие плоти, бытие темперамента. Но поскольку он может это моделировать, то сам становится явлением высшего порядка, ибо лицедейством своим заново осмысливает явления, то есть обладает врожденным даром мыслить.
Везич удивился не столько этому ответу, сколько тому, что Штирлиц не форсировал разговор, — а он мог это сделать, и, наверно, это было бы ему выгодно, ибо он сейчас обладал выигрышем во времени.
— Ну, а если актер — явление высшего порядка, — медленно сказал Везич, глядя в глаза Штирлица, — что же такое институт режиссуры?
— Режиссер — это творец мысли. Настоящий режиссер и настоящий актер почти всегда борются друг с другом, это две индивидуальности. Разница в том, что режиссер спускается сверху. Режиссер создает свое имя из всего на свете, он, как творец, творит мир, но из чего сотворит он этот свой мир и свое имя?!
— Да, но за ними обоими стоит писатель. Он, видимо, самое главное начало в проявлении этих двух ипостасей.
— По-моему, — так же осторожно, как спрашивал Везич, ответил Штирлиц, — писатель не имеет ничего общего с режиссером и актерами. Он облекает свое многократное «я» в словесную ткань. Понять идею его «я» должен режиссер. Выразить — актер, то есть вы. Я, Штирлиц, как и вы, актер. Всякий актер, если он не бездарь, — некий контрольно-пропускной пункт. Режиссер может что-то предписать нам, но мы вправе сказать «нет» режиссеру. Не потому, что так мужественны, а лишь оттого, что не можем сделать так. «Мой герой так не поступит. Он так поступить не может». И все. Когда актер не может чего-то органически, значит, работал его контрольно-пропускной пункт…
Везич склонился над столом и, замерев, спросил:
— Тогда, быть может, настоящему актеру не нужен режиссер? Может быть, настоящий актер вправе вести роль сам по себе?
Штирлиц смотрел на Везича так же цепко и молчал, хотя он знал, что надо ответить полковнику, ждал того мгновения, когда надо будет ответить ему. Он почувствовал это мгновение, когда Везич чуть прищурил веки — не выдержал напряжения.
— Актер может сыграть роль сам по себе, — ответил Штирлиц, — но в этом случае он будет поступать как режиссер. Он будет заменять режиссера, но не отменять его. Он станет возмещать режиссера, чтобы творить свой мир и свое имя.
— И вы думаете, что талантливый актер может спасти плохую пьесу?
— Если роль очень плоха, надо дать ему возможность выкидывать какие-то слова. Что такое роль? Это список реплик. А реплики — сотая часть жизни. Ведь между репликами, в сущности, идет жизнь. Видимо, все дело в ремарках… Ремарки должны открыть возможности для актера. Если актер почувствует, что роль очень слаба, но ремарки жизни тем не менее наличествуют, он опустит реплики и сыграет. Плохую роль он возместит самим собой, своей личностью…
Везич откинулся на спинку плетеного стула и впервые за весь разговор закурил.
— Где вы учили немецкий? — спросил Штирлиц.
— В Вене.
— У вас блестящий немецкий. Наверное, вашими учителями были немцы, а не австрийцы.
— Моими учителями были «фолькиш», иностранные немцы, австрийские подданные. Такие же, как здесь югославские немцы. Они издеваются над языком ваших пропагандистов Кунце и Вампфа — я слушал запись их разговоров после того, как они проводили с ними инструктивные беседы.
— Вы пользуетесь английской аппаратурой?
— Американской.
— Немецкая лучше.
— Может быть. Но вы нам ее не продавали.
— Да? Глупо. Я бы продавал, пропаганда техникой — самая действенная пропаганда.
— Слава богу, у вас не все думают так остро, как вы.
— Не любите немцев?
— Не люблю нацизм.
— Почему так?
— На это у меня есть много причин.
— Личного порядка?
— Да.
— Мы задели кого-нибудь из ваших родных?
— Нет.
— Друзей?
— Нет. Просто, по-моему, на каком-то этапе общественная неприязнь одолевает каждую личность — это самая сильная форма неприязни.
— Вам кажется, что образцом истинно справедливого государства может считаться ваша монархия?
— Отнюдь.
— Я боюсь, что, ответь вы на мои следующие вопросы, дальнейший разговор мне придется прекратить…
— Тогда лучше опустим ваши дальнейшие вопросы, потому что мне жаль прерывать такой интересный разговор.
— Согласен. Скажите, вы намерены продолжать драку даже после того, что я показал вам?
— Обязательно.
— Как вы думаете драться?
— Есть много способов.
— Верно. Все эти способы, однако, возможны лишь в том случае, если драку ведет полковник Везич. А если драку будет вести просто Везич?
