Штирлиц был в темном костюме (купил на распродаже, почти даром), фасон сорок третьего года, в белой рубашке и бабочке; очки в толстой роговой оправе (чудовищно дороги, но зато меняют лицо до неузнаваемости), волосы тщательно набриалинены, зализаны набок, так он никогда еще не причесывался, любого собьет со следа, если Вайцу будут задавать вопросы о визите незнакомца.
— Мы знаем, что вы исключены из рядов, Вайц. В каком году вы писали апелляцию?
— Последний раз в тридцать восьмом.
— Дайте мне копию.
— Зачем?
— Затем, что изменились времена.
— Верно. Гитлер привел нас к тому, что погубили великую идею. Если бы он не продался финансистам, если бы он не уничтожил партайгеноссен Рэма и Штрассера, мы бы построили в Германии новое общество национальной справедливости…
— Кому вы передавали свою апелляцию?
— Зандштете и Людвигу Фрейде, специально ездил в Буэнос-Айрес.
— Ну и что?
— Они сказали, чтоб я ехал в рейх… Все, мол, в порядке, восстановят в СА, тебя оклеветали, а я в это время получил письмо из Бремена, — двух моих братьев арестовало гестапо как родственников человека, предавшего фюрера…
— Что вы после этого предприняли?
— А ничего… Что может сделать простой человек? Я же денег не имею, по-английски не говорю, на испанском с трудом… Крутился, как мог…
— Вы понимаете, что в НСДАП были изменники?
— Чего ж не понимать, конечно, понимаю.
— Вы понимаете, что из-за них мы проиграли?
— А из-за кого ж еще, ясно, из-за них… Чаю хотите?
— Благодарю, с удовольствием.
— Тогда пошли на кухню. Девчонки! — крикнул он, улыбаясь закрытой двери. — Спать! Быстро в кроватки! Время! Шалуньи, — продолжая улыбаться, он обернулся к Штирлицу. — Никогда не думал, что дедом быть интересней, чем отцом… А вы, между прочим, кто такой?
— Я представляю национал-социалистов… Кстати, у вас можно говорить? В квартире нет аппаратуры?
— Слушают тех, кто что-то может, а что я могу? Трубы могу починить, вот что я могу… Как вас зовут?
— Я не могу назвать свое подлинное имя. Обращайтесь ко мне «Шнайдер». Или как хотите, не важно… Мне бы хотелось просить вас вспомнить, кто из здешних немцев, богатых немцев, тех, которые забыли идею и погрязли в финансовых авантюрах, нечистоплотно вел себя по отношению к другим членам колонии. Как вы можете охарактеризовать, к примеру, профессора Гунмана? Вы же работали в университете, должны были его встречать…
— Я у него трубы ремонтировал… Нет, сам-то он неплохой человек, скромный такой, ничего дурного не совершал… Я тогда в рейх не вернулся еще и потому, что арестовали этого самого придурка, который Гитлера хотел в Мюнхене взорвать, помните, в тридцать девятом? Наших ветеранов тогда в Бюргерброе положили множество, а Гитлер оттуда вовремя уехал… Ну, а здесь стали говорить, что, мол, это дело затеял Отто Штрассер, а я ж с ним дружил, он фотографию мне подарил с надписью… А, вспомнил, есть тут один сукин сын, Анцель… Хотя нет, он не наш, он монархист… Вас же интересуют наши… Меня исключили, а я все равно больше наш, чем все здешние сеньоры… Погодите, вспомнил, у Зитауэра брата арестовали за грабеж… Яблоко от яблони недалеко падает…
— Это какой Зитауэр? Эрнст? Девятьсот третьего года рождения?
— Да нет, это как раз его брат, он молодой, а самому-то под шестьдесят, с завода самолетов, знаете?
— В каком году арестовали его брата? Как зовут? Где судили? — Штирлиц знал, как говорить с ветеранами; пусть он исключен, все равно коричневый, «идеалист», такие никогда не прозреют, плюнь в глаза, все равно скажут, что божья роса: «Если бы фюрер послушал нас, все было бы прекрасно»; а ведь из рабочих, что за ужасная притягательность сокрыта в идее национальной исключительности, почему, когда это состоялось?!
— Арестовали его, значит, в сорок втором… Только он не Эрнст, а Пабло, он здешнее имя взял — растворился… Судили его в Санта-Фе, поэтому сюда не дошло, а Зитауэр никому не сказал, его бы за это с работы вытурили, такое не прощают… Братец-то его из тюрьмы бежал, да снова схватили…
— Кто вам сказал об этом?
— Так моя дочь за здешнего вышла, а он секретарем в суде работал, все подробности знает…
— Почему вы убеждены, что Зитауэр не поставил об этом в известность наших?
— Хорошую жизнь любит… Я его на этом…
— Ну, давайте, давайте, договаривайте! Вы же на этом его взяли, когда решили открыть пивную?
Вайц покачал головой и, как-то странно усмехнувшись, спросил:
— Он уже признался?
Через три дня Зитауэр передал Штирлицу имена коллег, которые приезжали из Европы в начале ноября этого года. Они — доверительно — представляли бывшие корпорации «Мессершмитт», «Дорнье», «Опель» и «Клекнер». Гиганты поверженного рейха еще не функционировали, однако их золото — основа основ любого дела — хранилось в швейцарских банках. Подставные лица уже мягко обсуждали вопрос о получении лицензий от американских и британских оккупационных властей на развертывание производства.
Таким образом, первым зарубежным вояжем людей, создавших военную экономику Гитлера, оказался полет в Аргентину и встречи с профессором Танком и его ближайшими коллегами.
— О чем они говорили, я не знаю, — потухшим голосом, словно заученное, отвечал Зитауэр. — Если вы обещаете помочь мне с братом, который попал как кур в ощип, я выясню все, что вас интересует. Пока же я открыл вам то, что мог, не взыщите.
— Скажите-ка мне, какова подлинная фамилия инженера Хуана-Альфрида Лопеса? — спросил Штирлиц. — Он работает у вас, живет на калле Санта Анна…
— Он только что сюда прибыл, кажется, из Европы, точно не знаю… Профессор Танк однажды назвал его «герр Виккерс», но это было только один раз… «Роумэн зацепил звено, — удовлетворенно подумал Штирлиц, — его жена славно поработала в Лиссабоне, еще бы — „герр Виккерс“ — это Кемп, вот куда он залетел, голубь долгожданный, вот кто такой „Лопес“, не зря я начал работу с флангов, хорош бы я был, явись к нему на улицу Санта Анна: „3драсьте, я ваша тетя!“»
В тот же день Штирлиц отправил письмо Роумэну — по заранее обговоренному адресу. Тайнописью сообщил обо всем, что ему удалось сделать; запрашивал информацию, которую Роумэн получил в Европе. Купив «лейку» (сто семь долларов) и высокочувствительную пленку, сделал на улице нужные фотографии; качество получилось вполне пристойное. Вложил в письмо фотографии трех людей с надписями: «от любящего дяди» (это был Рольф Ритнер, палач из университета), «дружески, на память» («банкир» Нибель), «от верного тебе брата» (профессор Гунман).
…Изо всех предъявленных к опознанию портретов Лангер ткнул пальцем в Нибеля:
— Он приезжает за деньгами…
