— Это облегчает задачу, — согласился Стресснер. — Среди наших левых интеллектуалов масса отвратительных евреев, зараженных большевизмом, но без содействия «Первого банка», который возглавляет сеньор Абрамофидж, я бы лишился поддержки в ту пору, когда Берлин не замечал меня… Сеньор Абрамофидж ненавидит большевизм, а своих соплеменников из писательской ассоциации называет «сбродом, по которому плачет каторга».
— Ну, вот видите, — вздохнул Мюллер. — Прекрасная иллюстрация моим словам… Теперь второе: необходимо организовать пятерки по типу аргентинского ГОУ. К будущему надо готовиться загодя. У вас есть контакты с Пероном?
— Он полевел…
— Он поумнел, — отрезал Мюллер. — Он — у власти. Чтобы удержаться, надо делать дело, а не болтать. Он делает свое дело и делает его неплохо. Я бы советовал вам наладить отношения с людьми Перона. Мы можем помочь вам в этом, если возникнет нужда.
— Благодарю. Весьма возможно, я обращусь к вам…
— Третье. Можете ли вы уже сейчас, еще до победы, организовать в Парагвае несколько надежных поместий в глухой сельве, — о деньгах не думайте, мы уплатим, сколько надо, — где бы поселились мои друзья?
— Это не вопрос.
— Но в таких местах, где можно построить аэродромы и мощные радиостанции…
— Это не вопрос, — повторил Стресснер.
— Прекрасно. И, наконец, четвертое… Есть информация, что левые готовят у вас бунт… Возможно, они будут в состоянии выступить летом… У вас нет таких данных? Я имею в виду абсолютно проверенные данные.
— Нет. Есть слухи.
— Ну, что касается слухов, то мы их умеем делать, как никто другой. Школа доктора Геббельса — что бы о нем сейчас ни говорили — достойная школа… Мы попробуем провести кое-какую работу… Если наши сведения подтвердятся настолько, что я сочту их правдой, вам сообщат детали… Что вы тогда будете намерены предпринять?
— Ударить первым.
Мюллер покачал головой:
— Очень хорошо, что вы ответили столь определенно… Только, пожалуйста, ни в коем случае не ударяйте первым, Эрнесто… Пусть первым ударит Мориниго, он — сыгранная карта… После того, как он раздавит левых, вы ударите по нему. Вот так… Все понимаю: чувство благодарности, уважение к позиции, но в политике побеждает тот, кто первым угадал в былом союзнике запах ракового гниения… Вы должны быть полезны новым силам. Вы обязаны проявить себя как выдающийся стратег, но — пока что — военный стратег, без претензий на политику… Пусть янки заметят вашу беспощадную умелость наводить порядок и убирать левую шваль… Когда и если они в этом убедятся — придет ваше время… Я держу руку на пульсе, я скажу, когда настанет ваш черед, Эрнесто. Он — не за горами…
В июне сорок шестого года левые офицеры восстали против президента Мориниго, они требовали изгнания нацистских военных. Стресснер вывел свой полк на улицы, чтобы сохранить порядок. Он не поддержал ни Мориниго, ни молодых офицеров: служил присяге, заявив себя (американцы отметили это первыми) человеком военной касты, чуждым политическим интригам.
Профашистские элементы были изгнаны из армии. Мориниго разрешил деятельность ряда партий, в том числе и левых; одновременно присвоил Стресснеру внеочередное звание — «чистый военный», устраивает. Как же угоден нейтрализм в критической ситуации, когда еще нет сил, чтобы все взять в кулак, уничтожив как левых, так и недостаточно правых!
Роумэн (Голливуд, ноябрь сорок шестого)
Почти весь перелет из Нью-Йорка в Лос-Анджелес Роумэн спал на плече Кристы. Уезжая из отеля, где они остановились, на те встречи, которые было необходимо проводить с глазу на глаз, он не только просил Кристу никому не открывать дверь («Несмотря на то, что мы поселились в благополучном районе, город наводнен гангстерами, особенно много их развелось после демобилизации, — нет работы, грабеж становится профессией»), но и уплатил пять долларов привратнику, чтобы тот периодически проверял, что происходит в семьсот девятом номере («Моя жена — иностранка, возможно, ей понадобится помощь, позванивайте ей, пожалуйста, вдруг что потребуется, она крайне скромный человек, не решится вас лишний раз потревожить»). Тем не менее страх за Кристу не покидал его все то время, что он отсутствовал. «Неужели любовь всегда соседствует со страхом?! Какая противоестественность! Самое прекрасное чувство, дающее человеку отвагу и силу, уверенность в себе, счастливое ожидание завтрашнего утра, которое обязательно видится солнечным (впрочем, Брехт говорил, что его самая счастливая погода — это когда моросит дождь и на улицах пузырятся лужи, работается особенно хорошо. Он сопрягал это с работой, надо будет его спросить, каким ему виделось утро в пору влюбленности). Ах, как нехорошо я подумал! Нельзя думать про любовь — даже если соотносишь ее с человеком, который чуть старше тебя, — в прошедшем времени; то, что мы определяем расизмом, оказывается, может быть и возрастным, странно!»
Поэтому в самолете, как только стюард привязал Роумэна при взлете к топкому креслу, он сразу же обрушился в сон, впервые, пожалуй, за последнюю неделю спокойный.
Когда он проснулся, Кристина вытерла его вспотевшее лицо, — солнце било в иллюминатор, и, хотя она все время закрывала глаза Роумэна ладонью, было душно и жарко, что-то случилось с вентиляцией, воздух казался прокаленным.
— Хорошо поспал, милый?
— Ну, еще как!
— Голова не болит?
— Я плохо переношу холод, жара — моя стихия.
— А я совершенно разваливаюсь.
— Давай попросим аспирина.
— Так ведь это, чтобы еще больше потеть, против простуды…
— Все-таки вы, европейцы, дикие люди, — улыбнулся Роумэн. — Аспирин разжижает кровь, следовательно, кровь сразу же начинает потреблять значительно больше кислорода, организм омолаживается — вот в чем смысл аспирина. Поняла, конопуша?
— Если ты так считаешь, я готова сжевать три таблетки.
— Человечек, я тебя очень люблю.
— И я к тебе довольно неплохо отношусь, — улыбнулась она и попросила проходившего мимо стюарда принести таблетку аспирина.
— Ну, так что станем делать? Остановимся у Спарков или снимем квартирку на берегу океана? — спросил Роумэн.
— А как ты считаешь?
— Я спрашиваю тебя, человечек.
— Мне очень приятно делать все, что ты считаешь нужным, Пол. Я плохо отношусь к эмансипации. Женщина должна быть покорной. В этом ее сила. А все феминистки какие-то коровы. Или, наоборот, карлицы. Честное слово, — глядя на сломившегося от смеха Роумэна, улыбнулась Криста. — У нас, когда были живы папа и мамочка, в доме часто бывала фру Ельсен. Феминистка. Я ее очень боялась: громадная, как этот самолет, голос — что иерихонская труба: «Свобода женщины — это свобода мира! Дайте нам точку опоры — и мы перевернем земной шар! Пусть президентом будет мужчина, хорошо, я готова на это пойти, но пост премьера отдайте женщине, она, а не мужчина, калькулирует бюджет семьи, а разве это не есть смысл работы правительства?! Дайте нам власть — и человечество войдет в эру спокойствия и мира, потому что женщины боятся ружей и не знают, куда нажимать, чтобы они стреляли!»
