— Чуть не забыл… Сегодня к нам в отдел приходили два фэбээровца с переводчиком. Эти ребята вообще-то сидят в Риге, где у них небольшой филиальчик по странам Прибалтики… вроде как делятся опытом…
— И что? Зачем пришли?
— Интересовались статистикой по похищению людей и еще тем, как у нас проявляют себя различные этнические группировки.
Стас распрощался с информатором, который, надо отдать должное, дал ему пищу для размышлений, и уже спустя полчаса они на пару с Мажонасом дымили сигаретами в нише.
— Значит, так, Слон. Ты выезжаешь из города через два часа примерно… хватит?
— В одиннадцать вечера? — бросив взгляд на часы, переспросил Мажонас. — Да хоть сейчас!
— Сейчас не надо. Подготовься как следует. Я не хочу светиться со своим «Круизером»… Хотя Семенова дала понять, что у нас на руках полный карт-бланш, все ж осторожности нельзя терять.
— Да, Ровер и его кореша нам этого так не простят, — кивнул Слон.
— Жди меня возле придорожной корчмы за двадцатым километром, — чуть подумав, распорядился Стас. — Я попрошу, чтобы кто-нибудь из наших меня туда подбросил. И захвати с собой что-нибудь… посущественней «макара», потому что, кто знает, с кем или чем нам придется там столкнуться.
Глава 33
ИЗ НАШЕГО ПРОКЛЯТОГО ДАЛЕКА (4)
Юля очень надеялась, что ей постепенно удастся установить контакт с дедом. Да, они с ним разговаривают на разных языках. Да, он не понимает или же делает вид, что не понимает русский язык, а она, в свою очередь, знает лишь несколько литовских слов. Да, он, судя по всему, туговат на ухо, и, возможно, у него не все в порядке с головой. Но иной кандидатуры, кого можно было бы попытаться как-то склонить на свою сторону, кроме этого странного старика, у нее попросту нет.
Хотя в это и трудно поверить, но теперь она уже ожидала наступления «вечера» и «утра» с нетерпением: потому что должен был, пусть ненадолго, появиться старик и потому что вместе с врывающимся в камеру лучом фонаря у нее у самой в душе просыпается тонкий лучик надежды…
И еще одно обстоятельство придает ей сил и надежды: рукопись, которую она случайно захватила с собой и которую читает здесь урывками при свете свечи.
Что-то в этих записях было такое… так это все было… нет, не записано, а как будто рассказано… с драматической, но в то же время почти будничной и крайне доверительной интонацией, как будто слова эти, весь этот рассказ неизвестного человека, или, как она пишет сама о себе, «двадцатидвухлетней седой старухи», адресовался именно ей — Юлии Поплавской.
Когда Юля читала эти строки, она думала — даже больше, чем о себе — о своем отце, о многочисленной папиной родне, из которой в годы войны никто не уцелел, вспоминала те крохи информации, которые удалось собрать об этих людях, и о том, что война все трагически смешала, как кровь и пепел, как кости людей, похороненных в глубоких рвах Понаров… И все это время ей не давала покоя какая-то мысль, какая-то брезжущая в мозгу отгадка, касающаяся то ли ее самой, ее нынешнего положения, то ли ее семьи, то ли всего этого, вместе взятого…
Надежды Юлии на то, что ей удастся закрепить и углубить контакт с дедом, которого она, кажется, сумела-таки чем-то пронять, задеть какими-то своими словами в ходе их последнего «свидания», на этот раз не оправдались: старик пришел не один, а в компании с более молодым вертухаем, тем самым, кажется, который снимал здесь ее на видеокамеру.
Дед привычно принялся за свою обычную работу… и все молчком, молчком. Зато молодой был явно в хорошем настроении: сначала он что-то насвистывал себе под нос, а потом, осветив Поплавскую всю, с головы до ног, своим фонарем, с какими-то странными интонациями в голосе сказал:
— А ты девочка… ничего… красивая… Жалобы есть?
— Идите вы к черту, — процедила Юля, крайне раздраженная самим его появлением здесь. — Скучно стало? Поиздеваться захотелось, да?
— Может, мне тебя обыскать? — с теми же обеспокоившими ее немного нотками произнес молодой. — Сейчас старик закончит уборку, и я тобой займусь…
Юля в очередной раз заметила про себя, что, хотя этот молодой мужчина, чьего лица она еще ни разу не смогла толком разглядеть, говорит по-русски хорошо, не путаясь в падежах или подолгу отыскивая в памяти нужное слово, все ж исходно он — человек не русскоговорящий. Выдает акцент.
Что касается последней реплики «молодого», то она подумала, что он намеревается устроить в ее камере обыск. Испугалась: а вдруг он отберет не дочитанную еще до конца рукопись, которую она прячет под матрасом, в изголовье (там же у нее припрятан и коробок со спичками)? Но она быстро поняла, что это — глупость, ведь они не в тюрьме и не в колонии строгого режима, где надзиратели периодически обыскивают камеры и шмонают самих заключенных. «Скорее всего, — подумала она, на этот раз уже с отвращением, — этот подонок соскучился здесь по женскому обществу и решил слегка поразвлечься… но как далеко он собрался зайти?»
На этот вопрос, к счастью, Юля так и не получила ответа: откуда-то извне послышался грубый мужской голос, причем реплика, как показалось Поплавской, прозвучала отнюдь не на русском и адресовалась она, кажется, «молодому».
— Заканчивай, старик! — голос у молодого почему-то стал злой, накаленный. — Все! Здесь не га-астиница! Я тебе па-русски гаварю — шабаш! Тьфу! Глухой пень… Тупой, как все литовцы!..
— Кас? — спросил старик.
— Кас, кас… — передразнил его молодой. — Что у вас за язык… Запирай дверь, говорю!
Прежде чем покинуть камеру, он еще раз посветил на Поплавскую:
— Нэ скучай, красавица… я еще к тебе вернусь, да?..
Когда они ушли, Юля обнаружила в одной из двух принесенных стариком мисок — в той, где был сложен нарезанный хлеб, а также луковица и два средних размеров яблока, сладко пахнущих сотовым медом, — свечу, которую наверняка припрятал под горкой нарезанного хлеба сам дед.
Она восприняла это как подарок судьбы, потому что сидеть и дальше тут, в узилище, когда вокруг тебя тьма египетская и сплошь недобрые люди или же чокнутые личности, как этот старик, у нее уже, кажется, не было больше сил, и прежде всего душевных.
Юля, выждав, пока за дверьми камеры все стихнет, прекратится какое-то невнятное шебуршание, достала из-под матраса рукопись и коробок спичек, зажгла свечу.
Она поднесла к глазам странички, держа их чуточку под углом, чтобы на них падал свет. Следующие страничек шесть или семь Юля пролистала, отложив их покамест в сторону: здесь говорилось о жизни в гетто, во множестве мест были зачеркивания, половинка одного из листов тетрадки была вообще оторвана… короче говоря, с этими фрагментами записей следует разбираться экспертам, вооруженным специальным оборудованием, а ей это занятие, особенно сейчас, совершенно не под силу.
Наконец, Юля нашла то место в записях, где автор возвращается мысленно на литовский хутор или же в его близкие окрестности, где хозяин прячет пятерых выведенных из виленского ада евреев, среди которых две женщины, включая самого автора, девочка лет восьми, трехмесячный младенец и сумасшедший парень, зашифрованный как Й.
