Но через пять лет Советы оккупировали Прибалтику и передали Вильно и область под юрисдикцию Литвы (а значит, и всех нас, проживающих в тех местах).
А еще через год с небольшим началась большая война и в Вильно (Вильнюс) пришли немцы.
* * *
Дедушку Карла и бабушку Софью убили местные уже на второй или третий день войны (Красная армия сдала Вильнюс практически без боя). Их и еще мою тетку убили в собственном доме по улице Ошмянска, попавшей потом в зону «большого» виленского гетто. Убивали их зверски, а потом еще и перевернули в доме все кверху дном…
Отца и маму война застигла в Ковно (Каунасе), к нам они не смогли выбраться: их и другую мою тетку с двумя детьми задержали «ловцы», а потом, спустя несколько месяцев, по достоверным сведениям, дошедшим до нас, расстреляли в каунасском Девятом форте.
Нас было у родителей шестеро: четыре дочери и два сына. Самый старший из нас, детей, тридцатилетний М., погиб в Лукишкской тюрьме. Там же была забита до смер ти самая младшая из сестер, семнадцатилетняя Р., которую задержали на улице за якобы неправильно нашитую на одежде «лату». Младший из двух братьев, девятнадцатилетний Ш., попытался пробраться в Ковно, чтобы узнатьо судьбе родителей, там был пойман местными «ипати нгасами» и водворен в Девятый форт, где, как и родители,был впоследствии расстрелян. Мою сестру Ф., старшу ю из нас, сестер, у которой было трое детей, один из них родился через месяц с небольшим после того, как пришли немцы, убили в Понарах, во время одной из массовых акций. Двух ее детей удалось спрятать в лагере «Кайлис», а старшенькая разделила с ней трагическую судьбу.
* * *
…Зачем и для кого я это все пишу? На этот вопрос, как и на многие другие вопросы, у меня нет ответа.
Нас осталось двое: я и С., которая старше меня на год с лишним. С. и ее муж А. участвуют в…(зачеркнуто). В гетто назревают какие-то новые страшные события — хотя, казалось бы, куда уж страшнее? Не все сидят сложа руки, но… но я не могу здесь писать о таких вещах. На семейном совете решили, что меня и двух младенцев, моего и С., вместе с еще несколькими евреями, выведут за пределы гетто и будут прятать у местных. В ободрение мне А. сказал, что по доходящим в гетто сведениям дела у немцев на фронте складываются в последнее время неважно, так что нам не следует терять надежду. С. решила остаться с мужем до конца, и я уважаю это ее решение…
Я не знаю, что с ними сталось за эти дни.
Точно так же я не знаю, что будет со мной завтра или в любой из последующих дней.
Одного бы мне хотелось больше всего на свете: чтобы наш Малыш выжил в этой вселенской мясорубке, и еще… и еще, чтобы все принесенные нами жертвы оказались ненапрасны.
* * *
Время прошло очень быстро.
Скоро должна прийти Д. и забрать отсюда на сохранение Малыша. Хочу попросить ее припрятать куда-то и эту тетрадку… не знаю, правда, как она отнесется к такой просьбе? Пишу второпях, потому что кое-что хочу еще доверить бумаге…
Я попрошу Д., на тот случай, если со мной что-то случится, передать ребеночка со временем в какую-нибудь еврейскую семью. Ведь не вечно же будет длиться эта проклятая война, и не все из моего народа сгорят в огне Катастрофы…
Я сообщу ей нашу родовую фамилию, а здесь напишу сокращенно: Бер-н. Мальчик обрезан по иудейскому обычаю. Я заверну — под одеялко — Малыша в талес: если он не выживет, умрет, пусть похоронит его, завернув вместо савана в молитвенное покрывало, которое осталось от Й.
* * *
Я снимаю свое проклятие, которым я начала эти свои записки.
Пусть оно, это проклятие, не действует и не окажет своего влияния и на эту землю, и на населяющих ее людей.
Хороших людей на свете все равно больше, чем таких, как хозяин этого хутора… я это знаю и в это верю.
Хозяина зовут… да, я его назову — Алоизас Йонайтис.
Сейчас я напишу последние слова, возьму на руки Малыша, может быть, в последний раз, и, глотая слезы, — да-да , у меня таки потекли слезы, хотя я думала, что выплакала все глаза, — спою ему на прощание нашу колыбельную:
Люли, люли, деточка!
Люли, люли, пташечка,
Потеряла я любовь, —
Горе мое горькое…
Глава 36
ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ
Аркадий Гуревич в своей жизни плакал лишь дважды.
Первый раз, когда он просматривал видеокассету, присланную похитителями, на которую была заснята его дочь Юлия, которой выпала тяжкая судьба стать заложницей.
Второй раз — сейчас, когда он закончил чтение дневника, переведенного с идиш на русский, — этого воистину «неотправленного письма с того света», которое тем не менее каким-то непостижимым образом все ж таки нашло свой адресат.
Эти записки, занимающие большую часть тетрадки, случайно, по-видимому, обнаруженной Юлей в Калининградском областном архиве, были написаны, как теперь уже стало окончательно ясно, рукой его родной тети Розы (Розалии) Зеликман, в девичестве Бернштейн. О судьбе которой с конца весны сорок третьего года тем немногим, кто уцелел в те страшные времена, ничего не было известно (да и не все из этих спасшихся знали ее лично или что-то слышали о судьбе детей, внуков и правнуков одного из крупных виленских, а до того кенигсбергских фармацевтов Карла Бернштейна…).
А ребеночек, который упоминается в записках и которого молодая женщина, автор этих записок, называет Малыш, был не кто иной, как нынешний президент крупнейшей российской фармацевтической компании ОАО «Росфармаком» Аркадий Гуревич.
Аркадий Михайлович вытер платком мокрое лицо, аккуратно сложил листы, согласно проставленной кем-то нумерации страниц, положил их в папку, затем, откинувшись в кресле и сцепив на груди руки, погрузился в глубокие размышления.
Лев Гуревич, проработавший после войны почти четверть века хирургом в одной из вильнюсских больниц, был его вторым отцом: он и его жена, бездетная пара, усыновили еврейского мальчика, чье настоящее имя и происхождение удалось установить не сразу, да к тому же весьма фрагментарно — случилось это в октябре сорок пятого года. Мальчика этого в госпиталь, где работал уже к тому времени демобилизованный из армии Лев Гуревич, подполковник медицинской службы, теперь уже в запасе, привела за ручку какая-то литовка, с виду простая деревенская баба, имя и фамилия которой, к сожалению, остались неизвестными: она не захотела себя называть. Женщина, с которой пришлось общаться через местную медсестру, сказала, что мальчик этот — «жидас», что его фамилия Бернштейн, а звать его можно и Ароном и Аркашей. А потом спросила у Гуревича, вглядываясь в его ярко выраженные семитские черты лица: «Будете ли вы заботиться об этом мальчике? Или мне поискать кого-нибудь другого из оставшихся в городе евреев?»
