По другую сторону цилиндра, в круге, находится нечто, напоминающее кресло, низкое, высеченное непосредственно в камне, с гладкой покатой спинкой. Рядом с креслом, на такой же салфетке, лежит инструмент, напоминающий клещи, но с тонко заточенными краями. Он сделан из того же блестящего металла, что и кольцо.
– На колени! – говорю я Юсто.
Он подчиняется, и священники начинают петь. Протяжная и красивая песня о преданности земному Господину, которая есть отражение преданности Господину Небесному. О том, что йалайти должен отдать земному Господину свою кровь, в знак того, что и жизнь его, и душа принадлежат Ему. Так и его Господин отдаст в свое время жизнь Господину Небесному.
Песня действует на Юсто, он немного расслабляется.
К нам подходит глава священников в расшитой алым золотой мантии и благословляет щипцы и Знаки Власти. Ставит на салфетку баночку с мазью, останавливающей кровь, и кладет маленький блестящий цилиндрик (он тоже необходим). Подходит к Юсто, наклоняется, шепчет ему на ухо какие-то успокаивающие слова. Юсто кивает.
Священник возвращается на свое место прямо напротив нас.
Все, можно начинать.
Я обхожу Юсто.
– Подними рубаху! – я говорю тихо, так что за пением священников меня слышит только он.
Снимаю цепь с сосков и бросаю к подножию мраморного цилиндра. Она останется здесь в знак того, что Юсто стал моим инициированным рабом, и его положение освящено и законно.
Возвращаюсь.
– Первая поза покорности!
Вынимаю стержень, отметив, как четко связано со страхом эротическое возбуждение йалайти. Бросаю стержень к первому Знаку.
Медленно вхожу в Юсто. Песня священников становится все быстрее и громче. Напряжение нарастает. Он стонет.
Песня срывается на крик.
– Во славу Небесного Господина!
Выхожу из него и ставлю новый грушевидный Знак Власти, тот, что он будет теперь носить.
– Выпрямись и надень штаны, – тихо говорю я.
Беру новую цепь для сосков.
– Подними рубаху.
Иглы пронзают соски. Юсто стонет.
– Опускай!
Пятна крови на груди.
– Вставай! Иди сюда!
Я помогаю ему подняться. Мы переходим в другую часть круга.
– Спусти штаны, и на кресло.
Помогаю ему сесть.
– Разведи ноги.
Красный замотанный пенис слегка приподнят, словно ждет.
Беру клещи и накладываю их у его основания. Резко сжимаю.
Юсто кричит, но крик теряется за громогласным:
– Слава Небесному Господину!
Приподнимаю его штаны и прикладываю к ране, потом останавливаю кровь и ввожу в мочеиспускательный канал короткий металлический стерженек, который нам дал священник.
– Встань!
Он слегка пошатывается, у него кружится голова. Я помогаю ему встать, подвожу к трону главы священников.
– На колени!
Помогаю ему преклонить колени.
– Это мой раб освященный и законный!
– Пусть будет в ошейнике!
И я защелкиваю ошейник у него на шее.
* * *
Звонит телефон. Долго, занудно, не переставая.
Открываю глаза. Сквозь красные шторы бьет яркий дневной свет. Странно, неужели за время нашего «путешествия» даже не успело сесть солнце.
Жюстина лежит рядом, по-моему, в той же позе, что перед «полетом». Из кожи торчат иглы.
Смотрю на себя. Иглы тоже на месте, но я их совершенно не ощущаю.
Аккуратно снимаю одну за другой. Вот теперь поморщился. Снимать больно.
Только тогда снисхожу до телефона.
– Да?
– Ольгу Пеотровскую! Что у вас случилось?
– Ни… – я хотел сказать «ничего», но взгляд упал на дату и время на телефонном табло. Понедельник. Три часа дня. Мы «пролетали» почти сутки. – Оля сейчас не может подойти, что ей передать?
– Это из банка. Она заболела?
– Да. Очень извиняется за то, что не смогла предупредить. Завтра выйдет обязательно.
– Ну, слава богу! А то мы уж не знали, что и думать! Три часа звоним!
– У нас был выключен телефон. Я выключил. Знаете, когда человеку плохо – звонки очень мешают.
– Да-да, конечно. Попросите ее перезвонить, когда ей станет лучше.
– Непременно.
Я положил трубку и занялся иглами Жюстины. Она застонала. Отлично! Значит, жива.
Я снимал иглы, а в голове билась одна всепоглощающая мысль: «Больше никогда!» А если бы не сутки, если бы неделю? Я вспомнил пресловутую крысу, нажимающую на кнопку, связанную с электродом, вживленным в центр наслаждения, и умирающую от голода за несколько часов. Почему тот мир вообще отпустил нас?
Честно говоря, там было классно, и не только из-за улетного СМ-эротизма. В том мире наша девиантная сексуальность была общественно одобряемой нормой.
Я подумал о связи эротики, мистицизма и крови. Неужели у меня фетиш на кровь? Не замечал за собой раньше. В общем-то, ничего страшного в этом нет. Для того чтобы полюбоваться видом крови, вовсе не обязательно наносить партнерше какие-либо серьезные повреждения. Есть специальные техники: море крови обеспечено, а через полчаса ни царапины.
С сакрализацией сложнее. Я усмехнулся. Вероятно, это какой-то архетип. Откуда связь между религией, сексом и кровью, так распространенная во всех культурах? Может быть, древние люди поклонялись какому-нибудь животному, которое разрывало их на части во время охоты? Или просто это женская менструальная кровь? Второе объяснение, наверное, больше бы понравилось господину Оккаму, но кажется уж слишком тривиальным и прозаичным.
Обрезание, жертвоприношение, кастрационный комплекс. История последнего началась в Древнем Египте, если не раньше, до письменной истории.
Эта тема фигурирует во многих древних мифах, у многих народов. В греческой мифологии Урана кастрирует его сын Кронос и становится властителем мира вместо отца. Это почти всегда связано с отношениями власти. Сатурн отрезает детородный орган у своего отца, а Юпитер, в свою очередь, подвергает той же операции Сатурна.
На древнеегипетских барельефах есть сцены кастрации пленников. В перечислении трофеев, добытых египетскими воинами в Ливии, упоминаются свыше тринадцати тысяч пенисов. Так же поступали в Ассирии, Вавилоне и других странах Древнего мира. Не были исключением и Древняя Греция, и тем более Рим.
Нерон после смерти императрицы Поппеи велел кастрировать красивого юношу Спора, переименовал в Сабину и женился на нем. С великою пышностью он ввел его в свой дом и жил с ним, как с женой. Кто-то удачно пошутил по этому поводу: «Как счастливы бы были люди, будь у Неронова отца такая жена!» Он одел его, как императрицу, и везде возил в носилках с собою, то и дело целуя. Сам же император, чтобы компенсировать этот союз, вышел замуж за вольноотпущенника Дорифора и отдавался ему, крича и вопя, как насилуемая девушка.
