Но Маргарита не походила ни на одну из тех женщин, которых он знал или о которых слышал. Она была сама себе закон.
И она хотела его. Не в силах осознать в полной мере, сколь велико ее желание, она, тем не менее, несомненно упивалась страстью, разгоравшейся в них со скоростью понесшей лошади, которая мчится вперед, не разбирая дороги.
— Маргарита, ангел, — шептал он между поцелуями, так как не мог не целовать ее, не мог не прикасаться к ней или остановить движение своих пальцев между ее ног, чувствуй, как она раскрывается под ним, поднимается к нему с жадностью, которая почти не уступала его жадности.
— Я не хочу причинить тебе боль, — прошептал он ей на ухо, прерывисто дыша и располагаясь между ее бедер.
— Ты не причинишь мне боли, Донован, — ответила она словно издалека. В голосе ее было изумление. — Только, пожалуйста, не разговаривай и не останавливайся. Я хочу этого. Я действительно этого хочу. Я должна знать.
Он слегка приподнялся и, придерживая свой член, осторожно направил его во влажные глубины, хотя все в нем кричало, требуя погрузиться в нее одним махом и любить ее, пока они оба не выбьются из сил.
Однако она разрушила все его благие намерения, обхватив его руками за спиной и резко подняв свои бедра, так что ему ничего другого не оставалось, как, следуя старым как мир ритмам, войти в нее и почти мгновенно пробить преграду.
Он полностью оказался у нее в плену, как телом, так и душой. Заглянув в самую глубину ее глаз, он увидел, что она испытывает боль, но не желает открыто признаться в этом. Но в ее глазах он увидел также изумление, растущую жажду, растущий экстаз, которые, должно быть, отражались и в его глазах.
Он начал двигаться, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее.
— Да-да, Донован. Это великолепно… непостижимо… прекраснее, чем я думала… прекраснее, чем я надеялась… О, Господи!
Признания Маргариты, произносимые задыхающимся голосом, подстегивали Томаса, побуждая продолжать. Руки его скользнули Маргарите за спину и, страстно прижав ее к груди, он вновь впился ей в рот жадными поцелуями, отвечая движениями языка на движения своего тела… испытывая ни с чем не сравнимый восторг… сознавая правильность всего этого… и чистоту…
Он утратил всякое понятие о месте и времени. Жизнь существовала для него лишь сейчас, в данный момент. Жизнью была Маргарита… ее нежное тело и исходящий от него жар, который сжигал, убивал его с тем, чтобы он мог возродиться и начать новую жизнь, прекрасную жизнь вместе со своим дорогим ангелом.
— Донован, — услышал он ее шепот, когда, наконец, все закончилось и он лежал на ней, пытаясь восстановить дыхание и решая, извиниться ли ему или поблагодарить ее. — Донован, я чувствую себя как-то странно.
Его плечи слегка затряслись от еле сдерживаемого смеха. Он скатился с нее на бок и, прижав ее к себе, поцеловал рыжие пряди, такие теплые, живые и восхитительно спутанные в этот момент.
— Мне следует воспринять это как комплимент, котенок, или твое замечание означает критику?
Не успел он опомниться, как она уже лежала на нем сверху и ее зеленые глаза метали искры:
— Предупреждаю: никогда больше не называй меня так, Донован. Никогда!
На мгновение растерявшись, Томас попытался обратить все в шутку.
— Котенок? Но почему нет? Ты мурлычешь просто замечательно, как я уже не раз говорил тебе, и, если я не ошибаюсь, на спине у меня сейчас царапин более чем достаточно… хотя я и не жалуюсь… совсем наоборот.
Она смотрела на него не отрываясь несколько долгих мгновений, затем произнесла спокойным тоном:
— Котенком называл меня мой отец. Я не позволю больше никому так себя называть. Даже тебе, Донован. А теперь пусти меня. Мы должны вернуться в особняк леди Джерси прежде, чем Билли встанет и поднимет крик, не найдя меня там.
Онемев от изумления, он не отрывал глаз от Маргариты, которая, явно не стыдясь наготы, быстро соскользнула на пол и принялась искать свое белье в тянувшемся от дверей до ножек кровати ворохе одежды.
— Так вот в чем дело? И это все? — проговорил Томас, невольно спрашивая себя, не так ли, как он сейчас, чувствовали себя все те женщины, с которыми он когда-то спал, а затем бросал их без лишних слов. — Я что-то упустил, Маргарита?
Она ответила не сразу, глядя с хмурым лицом на поднятое ею с пола платье.
— Нет, Донован, я так не думаю. Ты мало что упускаешь. Ты ведь догадался, что я что-то замышляю против членов «Клуба». Не стану унижать тебя, отрицая это. И от тебя не ускользнуло то, что я желаю тебя и готова на все, дабы сделать для тебя возможным этот вечер. Я не стану отрицать и этого; что бы там про тебя ни говорили, ты, во всяком случае, не глуп. И, если мне не изменяет память, именно ты указал на то, что мы живем с тобой в разных странах, которые скоро начнут друг с другом войну. Итак, шанс для нас быть вместе весьма невелик. У нас с тобой нет будущего.
— «Клуба»? — повторил Томас, окончательно приходя в себя и поднимаясь с постели.
Он начал собирать с пола собственную одежду и взгляд его случайно упал на измятые простыни. Он слегка поморщился, заметив на них пятна крови. Крови красной, как и рубины на ее шее.
— Видишь? Ты ничего не упускаешь! Да, «Клуба»! Именно так мой… именно так я их называю. Возможно, сами они называют себя по-другому, и если так, то, скорее всего, название это чрезвычайно напыщенное и глупое. Донован… я не могу возвратиться к леди Джерси в этом платье. Оно все измялось.
Томасу было в высшей степени наплевать как на ее наряд, так и на то, вернется ли она на бал или отправится прямиком в преисподнюю, — лишь бы она убралась отсюда как можно скорее, пока он ее не удушил. Натянув штаны, он огляделся в поисках рубашки. Отыскав ее и надев на себя, он принялся лихорадочно застегивать пуговицы, но, обнаружив в следующий момент, что перепутал петли, рывком сорвал ее с себя, так что пуговицы отлетели в разные стороны, и начал с грохотом выдвигать один за другим ящики комода в поисках другой рубашки.
— Я ей говорю, что люблю ее. Я никогда еще не говорил ни одной женщине, что люблю ее, — бормотал он себе под нос, бродя по комнате в поисках вечерних туфель. — По крайней мере, — он мимоходом снял с туалетного столика зацепившийся за его край жилет, — я никогда прежде не имел этого в виду! Я предлагаю жениться на ней, быть отцом ребенка, если таковой родится, — и что получаю в ответ? — Он схватил со столика стакан Дули и запустил им в стену. — Ни черта! Вот что!
— Ты получил, что хотел, как и я. А теперь, если ты закончил наконец изображать из себя осла, Донован, я бы хотела, чтобы ты застегнул мне платье, поскольку я не могу уйти отсюда в одном белье.
Резко обернувшись, Томас увидел, что Маргарита стоит в дверном проеме, придерживая одной рукой на себе платье. Ноги ее были еще босыми, волосы разметались по плечам и чертовы, проклятые рубины у нее на шее слабо мерцали в свете свечей. Она походила в этот момент на какую-то прекрасную языческую богиню, и он не мог понять, хочется ли ему бросить ее на кровать и вновь заняться с ней любовью, или держаться от нее как можно далыпе, дабы не поддаться искушению задушить ее прямо на месте.
