Чтобы избавиться от призраков.
Ему снилось, что их любовь — это сталь, которой не страшны ни огонь, ни дождь, ни удары молота.
Ему снилось, что Долорес безумна.
Как-то маленькая Рейчел, когда он был уже пьяненький, но не настолько, чтобы не суметь прочитать ей сказку на ночь, перебила его:
— Папа?
— Что, солнышко? — спросил он.
— Мама иногда на меня странно смотрит.
— Странно — это как?
— Просто странно.
— Тебе становится смешно?
Она покачала головой.
— Нет?
— Нет, — подтвердила она.
— И как же она тогда на тебя смотрит?
— Как будто я ее сильно расстроила.
Он поправил одеяло, поцеловал ее на прощание, потерся носом о ее шею и заверил, что она никого не расстроила. Просто не может расстроить. Ни сейчас, ни в будущем.
Другая ночь. Он собирается лечь в постель, а Долорес, уже лежащая в кровати, потирает шрамы на запястьях и говорит ему:
— Когда ты уходишь в другое место, одна твоя половина остается там.
Он снимает часы и кладет их на тумбочку.
— Какое другое место, детка?
— А вторая половина… — она прикусывает губу, и вид у нее такой, словно она сейчас начнет бить себя по лицу кулаками, — лучше бы она совсем не возвращалась.
Она считала местного мясника шпионом. Говорила, что он ей улыбается, пока с ножа капает кровь, и что он знает русский.
Она говорила, что иногда чувствует, как этот нож вонзается ей в грудь.
Однажды маленький Тедди, когда они смотрели бейсбольную игру в Фенвей-парке, сказал ему:
— Я хотел бы жить здесь.
— Мы здесь и так живем.
— Нет, в парке.
— А чем тебе не нравится наш дом?
— Слишком много воды.
Тедди отхлебнул из фляжки и задумался. Его старший сын для своего возраста был высокий и сильный, но он часто пускал слезу и пугался по пустякам. Вот они, нынешние подростки, избалованные и изнеженные в эпоху экономического бума. Была бы жива моя мать, подумал Тедди, она бы научила внуков быть твердыми и сильными. Этот мир на них плевать хотел. Он никому ничего не дает. Только забирает.
Конечно, подобные уроки должен преподать отец, но без матери они не будут до конца усвоены.
Долорес же забивала им головы всякими снами и фантазиями, слишком часто водила их в кино, в цирк и на ярмарки.
Он отхлебнул еще из фляжки и сказал сыну:
— Слишком много воды. Еще что?
— Ничего, сэр.
Он спрашивал ее:
— Что не так? Чего я не делаю? Что я тебе недодаю? Как мне сделать тебя счастливой?
На что она отвечала:
— Я счастлива.
— Неправда. Скажи, что я должен сделать, и я это сделаю.
— Я в порядке.
— То ты вся кипишь, а то порхаешь, как бабочка.
— Что из двух тебя не устраивает?
— Это пугает детей и меня тоже. Ты не в порядке.
— Ничего подобного.
— Постоянно хандришь.
— Нет, — возражала она. — Это ты хандришь.
Он поговорил со священником, и тот пару раз к ним зашел. Поговорил с ее сестрами, и старшая, Далила, приехала к ним как-то на недельку из Виргинии. На какое-то время это помогло.
Они оба избегали разговоров о докторах. Доктор нужен психам, а она не псих. Просто напряжена и несчастна.
В тот вечер на тротуаре возле клуба «Кокосовая роща» он заглянул в такси через открытое окно, и они оказались лицом к лицу.
И он тогда подумал:
Я тебя знаю. Я знаю тебя сто лет и только ждал, когда ты, наконец, появишься. Долгие годы.
Я знал тебя еще в утробе матери.
Вот так, не больше и не меньше.
Он не рвался уложить ее в постель, как любой отбывающий на фронт солдат, так как точно знал, что вернется домой. Не для того же боги так выстроили звезды и помогли ему встретить свою вторую половину, чтобы тут же у него отнять.
Он просунул голову в окно машины и сказал ей:
— Не волнуйся, я вернусь.
Она тронула пальцем его лицо и сказала:
— Ты уж постарайся.
Ему снилось, что он вернулся в их дом у озера.
Две недели он преследовал одного типа — от доков в Южном Бостоне до Талсы, с десятком остановок в промежутке, постоянно отставая на полшага, пока не столкнулся с ним нос к носу, выйдя из мужского туалета на заправочной.
В одиннадцать утра он вошел в дом, радуясь тому, что сегодня рабочий день, мальчики в школе, а значит, он может сразу рухнуть на постель и отлежаться, сейчас же он ощущал усталость в каждой косточке. Он налил себе двойного скотча и громко позвал Долорес. Она была на заднем дворе и вошла со словами:
— Там мало оставалось.
Он повернулся к ней со стаканом в руке.
— Ты о чем, милая?
И тут он увидел, что она совершенно мокрая, как будто только что вышла из-под душа в своем старом темном платье с выцветшими узорами. Она была босиком, вода капала с волос, стекала с подола.
— Детка, ты почему вся мокрая? — спросил он.
— Там мало оставалось, — повторила она, ставя бутылку на рабочий столик. — Я не уснула.
С этими словами она снова вышла во двор.
Тедди видел, как она, петляя и покачиваясь, направляется к беседке. Он поставил выпивку на столик и взял в руки бутылку. Это была настойка опия, прописанная ей врачом после больницы. Уезжая в командировку, он отмерял нужную дозу, переливал во флакончик и оставлял для нее в аптечке. Бутылку же запирал на ключ в подвале.
Она осушила ее до дна, притом что в бутылке оставалась шестимесячная доза.
Доплетясь до беседки, она шагнула на ступеньку, упала на колени, поднялась.
Как она добралась до бутылки? Шкафчик был заперт на замок, причем не обычный замок. Даже крепкий мужчина, вооруженный болторезным станком, не сумел бы его снять. Открыть же его она не могла, так как у него единственный ключ.
Он видел, как она уселась на качалку в беседке. Переведя взгляд на бутылку, он припомнил, как стоял на этом самом месте в день отъезда, как перелил опий маленькими ложечками во флакон, при этом разок-другой отпив свое виски, как поглядывал на озеро, как убрал флакон в аптечку и поднялся наверх попрощаться с детьми, как потом спустился обратно и ответил на звонок из регионального офиса, как взял плащ и походную сумку, поцеловал Долорес на пороге и направился к своей машине…
