— Что ты, собственно, ищешь?
— Ручку.
— Вот, возьми.
Она вернулась к телефону.
— Ручка есть.
— Бумага? — спросил я.
— Да, бумага.
На это ушла еще минута.
— Давай, говори, — сказала она.
Я дал ей учебное расписание Джейсона и номер его комнаты в общежитии. Она должна была понаблюдать за ним, пока я ждал звонка Стэна Тимпсона.
— Заметано, — сказала Энджи. — Но, черт побери, мне надо бежать!
Я взглянул на часы.
— Его первое занятие начнется не раньше девяти тридцати. У тебя еще есть время.
— Ничего подобного. У меня в девять тридцать встреча.
— С кем?
Ее дыхание было несколько затруднено, из чего я сделал вывод: она натягивает джинсы.
— С моим адвокатом. Увидимся в университете, позже.
Она повесила трубку, а я стал смотреть на улицу внизу. День был таким ясным, что улица казалась замерзшей рекой, вытекающей из каньона и продолжающей свой путь между рядами домов, трехэтажных и кирпичных особняков. Ветровые стекла в машинах были сухие, белые и непроницаемые для солнца.
Адвокат? На протяжении последних трех месяцев моего романа с Грейс в моем сознании иногда бывали некоторые просветления, во время которых я с удивлением вспоминал, что у моего партнера также есть своя жизнь. Отдельная от моей. В ее жизни были адвокаты, сложности, мини-драмы и даже мужчины, которые подавали ей ручки в ее спальне в восемь тридцать утра.
Итак, кто был этот адвокат? И кто тот парень, что подавал ей ручку? И почему меня это интересует?
И что за чертовщина с этим «скоро», что это значит?
* * *
До звонка Тимпсона оставалось еще полтора часа, и мне их надо было как-то убить, а сделав зарядку, я обнаружил, что в моем распоряжении еще больше часа. Я полез в холодильник в надежде найти там что-то, кроме пива и содовой, но он был пуст, поэтому я вышел на улицу, чтобы выпить чашку кофе на углу.
Я купил кофе и вышел на улицу. Прислонившись к фонарному столбу, я несколько минут потягивал его и наслаждался чудным днем, наблюдая за уличным движением и пешеходами, спешащими по своим делам в сторону метро в конце Крещент-стрит.
Позади меня из кафе под названием «Таверна „Черный Изумруд“» доносился запах несвежего пива и въевшегося в дерево виски. «Изумруд» открывался в восемь утра для тех, кто возвращался с ночной смены, и теперь, ближе к десяти, там было так же шумно, как в пятницу вечером: в помещении стоял гул ленивых, сливающихся друг с другом голосов, прерываемый иногда ревом толпы или резким звуком удара бильярдного кия по мячу, посылаемому в сетку.
— Эй, незнакомец!
Я повернулся и очутился лицом к лицу с невысокой женщиной, на лице которой была какая-то смутная, изменчивая усмешка. Она заслонила рукой глаза от солнца, поэтому мне потребовалось какое-то время, чтобы узнать ее. К тому же волосы, одежда и даже голос стали другими. Что касается последнего, то он стал более глубоким с тех пор, как я его слышал, хотя все еще оставался прозрачным и эфемерным, готовым, казалось, унестись вместе с бризом прежде, чем слова успеют его заполнить.
— Привет, Кара. Когда вернулась?
— Не так давно. Как твои дела, Патрик?
— Хорошо.
Кара покачалась на каблуках, отвела глаза в сторону, на левой стороне ее лица возникла мимолетная улыбка, и она сразу стала такой знакомой, такой родной.
В свое время она была чудным ребенком, веселым, но одиноким. В то время, когда большинство ее сверстников гоняли мяч, ее можно было увидеть на спортплощадке с блокнотом в руках — она выводила там свои каракули либо рисовала. Когда она подросла и заняла вместе со своими друзьями место на углу Блейк-Ярд, которое, кстати, десять лет назад моя компания считала своим, то и тогда ее можно было видеть где-нибудь в стороне, сидящей спиной к забору, или на портике парадного подъезда, попивающей что-нибудь из баночки и взирающей на окрестности так, словно она увидела их впервые. Ее не сторонились и не считали чудачкой потому, что она была красива, гораздо красивее остальных красавиц, а настоящая красота ценится в нашей округе больше, чем любой другой товар, так как считается еще более редким даром, чем получение богатого наследства.
С тех пор как Кара начала ходить, каждому было ясно, что она никогда не останется в нашей округе.
Так уж повелось, что красивые девушки не задерживались здесь, поэтому отъезд был обозначен в ее глазах так же, как разводы на радужной оболочке. Когда бы вы ни беседовали с ней, какая-то часть ее тела — будь то голова, руки или резвые ноги — была не в состоянии оставаться спокойной. Казалось, она уже проносится мимо тебя и границы нашей округи в то место, что ей грезилось.
Возможно, для друзей Кары она была необыкновенной, но ее история в разных версиях повторялась примерно каждые пять лет. Во времена нашей тусовки на углу это была Энджи. Насколько мне известно, она была единственной, кто отверг эту странную логику наших мест крушения надежд и осталась дома.
До Энджи была Эйлин Мак, поскакавшая по дорогам Америки прямо с выпускного вечера, в бальном платье. Спустя несколько лет ее увидели в сериале «Старский и Хатч»
[2]
. В эпизоде, который длился двадцать шесть минут, она познакомилась со Старским, переспала с ним, добилась одобрения Хатча (хотя он заглянул туда всего на минутку) и приняла предложение выйти замуж за смущенного Старского. После рекламной паузы она уже умерла, а Старский, придя в ярость, отправляется на поиски убийцы жены, находит его и с жестким, но праведным выражением лица выбивает из него дух. Заканчивается эпизод сценой на кладбище: Старский стоит под дождем у могилы жены, а зритель остается в уверенности, что он никогда не забудет ее.
В следующей серии у него уже новая подружка, об Эйлин он никогда не вспоминает. Не видели ее больше не только Старский и Хатч, но и жители округи.
Кара отправилась в Нью-Йорк после годичного обучения в Массачусетсом университете. Вот все, что я слышал о ней. Однажды мы с Энджи, выходя от Тома Инглиша пополудни, видели, как она садилась в автобус. Был разгар лета, и Кара стояла на автобусной остановке. Ее волосы от природы были светлыми, цвета спелой пшеницы, ветер задувал их ей в глаза, пока она застегивала ремешок на своем ярком сарафанчике. Она помахала нам, мы ответили ей тем же, она подняла свою сумку, вошла в подъехавший автобус и отбыла с ним.
Сейчас ее волосы были коротко острижены, торчали сосульками и чернели как чернила. Кожа ее была слишком бледной. На ней была черная безрукавка с высоким воротом, заправленная в разрисованные джинсы цвета древесного угля. Каждое ее предложение заканчивалось странным звуком, напоминавшим икоту или нервное придыхание.
