Короче говоря, мой дом был суперохраняемый, и меня удивило, как это кто-то смог приклеить конверт к парадной двери и оставить под ней коробку, не тронув сигнализацию, которая бы разбудила каких-то там пять кварталов.
Конверт был простым, белым, иными словами, обычным конвертом для писем, в центре было напечатано два слова: «патрику кензи». Ни адреса, ни марки, ни обратного адреса. Я распечатал его и вытащил лист обычной офисной бумаги. Развернул. Ни заголовка, ни обращения, ни даты, ни приветствия, ни подписи. В центре, в самой середине листка, всего одно напечатанное слово:
ПРИВЕТ!
Остальная поверхность сияла белизной.
Я подал его Энджи. Она посмотрела, перевернула туда-обратно.
— Привет! — вслух прочитала она.
— Привет! — ответил я.
— Нет, — сказала она, — скорее, «Приве-эт!» Попробуй по-девичьи хихикнуть.
Я попробовал.
— Неплохо.
ПРИВЕТ!
— Может, это Грейс? — Она налила себе еще кофе.
Я покачал головой.
— Она говорит «привет» совсем по-другому, поверь мне.
— Тогда кто?
Честно говоря, я не знал. Записка была безобидной, но вместе с тем странной.
— У чувака талант по части краткости.
— Либо крайне ограниченный словарный запас.
Я бросил записку на стол, развязал ленточку на коробке и открыл ее. Энджи наблюдала из-за моего плеча.
— Что за чертовщина? — спросила она.
Коробка была заполнена бамперными наклейками. Я вынул одну горсть, там было еще примерно столько же.
Энджи тоже запустила руку и захватила свою порцию.
— Это… странно, — сказал я.
Энджи подняла одну бровь, а на лице ее появилась забавная ассиметричная гримаса с оттенком любопытства.
— Можно сказать и так, да.
Мы перенесли все в гостиную и разложили на полу в виде коллажа из черных, желтых, красных, синих и переливающихся наклеек. Их было девяносто шесть, и, читая надписи, мы ощущали, что соприкасаемся с миром нетерпимости, скудных эмоций и безнадежных попыток найти адекватное самовыражение:
НЕ НАРКОТА, А КРАСОТА!; Я ЗА ВЫБОР, И Я ГОЛОСУЮ; ЛЮБИ МАТЬ ТВОЮ; ЭТО РЕБЕНОК, А НЕ «ВЫБОР»; ОБОЖАЮ ПРОБКИ, БЛЯ; НЕ НРАВИТСЯ ЕЗДА — ЗВОНИ «000-…ЗДА»; РУКИ — ДЛЯ ОБЪЯТИЙ; ЕСЛИ Я — КОЗЕЛ, ТВОЯ ЖЕНА — СУКА; ГОЛОСУЙ ЗА ТЭДА КЕННЕДИ И БРОСЬ БЛОНДИНКУ В ВОДУ; ХОЧЕШЬ МОЮ ПУШКУ? ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ МОЙ ТРУП; Я ПРОЩУ ДЖЕЙН ФОНДУ, КОГДА ЕВРЕИ ПРОСТЯТ ГИТЛЕРА; ЕСЛИ ТЫ ПРОТИВ АБОРТОВ — ТАК НЕ ДЕЛАЙ; МИР НА ЗЕМЛЕ — КЛАССНАЯ ИДЕЯ; СМЕРТЬ МАЖОРАМ; МОЯ КАРМА СИЛЬНЕЕ ТВОЕЙ ДОГМЫ; МОЙ БОСС — ПЛОТНИК-ЕВРЕЙ; ПОЛИТИКИ ЛЮБЯТ БЕЗОРУЖНЫХ ЛОХОВ; ЗАБЫТЬ ВЬЕТНАМ? НИКОГДА; ДУМАЙ ГЛОБАЛЬНО, ДЕЙСТВУЙ ЛОКАЛЬНО; ТЫ БОГАТ И КРАСИВ? Я ТВОЯ!; НЕНАВИСТЬ — НЕ СЕМЕЙНАЯ ЦЕННОСТЬ; ПРОЖИГАЮ ДЕНЬГИ МОЕГО РЕБЕНКА; МЫ — КРУТЫЕ НА ДОРОГЕ; ДЕРЬМО ПОВСЮДУ; СКАЖИ НЕТ; МОЯ ЖЕНА СБЕЖАЛА С МОИМ ДРУГОМ — Я БУДУ ПО НЕМУ СКУЧАТЬ; НЫРЯЛЬЩИКИ ЛЮБЯТ ПОГЛУБЖЕ; Я БЫ ЛУЧШЕ ПОРЫБАЧИЛ; ОБИДЕЛИ В ПОЛИЦИИ? В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ ЗВОНИТЕ ДЕПУТАТУ-ЛИБЕРАЛУ!; ЧЕРТ С ТОБОЙ; ЧЕРТ СО МНОЙ; МОЙ РЕБЕНОК — ОТЛИЧНИК-ПОДГОТОВИШКА; МОЙ РЕБЕНОК ПОБИЛ ТВОЕГО ОТЛИЧНИКА; СЧАСТЛИВО, ПРИДУРОК; СВОБОДУ ТИБЕТУ; СВОБОДУ МАНДЕЛЕ; СВОБОДУ ГАИТИ; НАКОРМИТЕ СОМАЛИ; ХРИСТИАНЕ НЕ СВЯТЫЕ, ЛИШЬ ПРОЩЕННЫЕ…
…И еще пятьдесят семь штук.
Стоя и глядя на эту груду, пытаясь постигнуть всю глубину различия пестрых посланий, я обрел лишь пульсирующую головную боль. Это было все равно что изучать томограмму шизофреника, после того как все его личности слились в раздирающее единство.
— Придурок, — сказала Энджи.
— Пожалуй, самое подходящее слово.
— Ты видишь что-нибудь общее?
— Помимо того, что это — бамперные наклейки?
— Думаю, это не подлежит обсуждению, Патрик.
Я покачал головой.
— Тогда не знаю, я пас.
— Я тоже.
— Поразмыслю над этим в душе, — сказал я.
— Хорошая идея, — сказала Энджи. — От тебя пахнет как от мокрой тряпки, которой вытирают столы в баре.
Стоя с закрытыми глазами под душем, я видел Кару, как она стоит на тротуаре, вглядываясь в поток машин на Дорчестер-Авеню, и говорит, что все выглядит так же, как раньше. При этом из бара, что позади нее, прет запах несвежего пива.
— Будь осторожен, — сказала она тогда.
Я вышел из-под душа и, вытираясь, увидел ее бледное распростертое, выставленное напоказ тело, распятое и пригвожденное к грязной земле.
Энджи была права. В этом не было моей вины. Невозможно спасти всех людей. Особенно тогда, когда тебя об этом и не просят. На протяжении жизни чего с нами только ни бывает: мы падаем и отскакиваем, разбиваемся вдребезги и, по большей части, каждый сам за себя. И Каре я ничего не должен.
И все-таки, шептал мне внутренний голос, никто не должен умирать так, как она.
Из кухни я позвонил Ричи Колгэну, старому другу и обозревателю газеты «Трибьюн». Как всегда, он был очень занят, голос его звучал отстраненно и торопливо, а слова сливались воедино: «РадслышатьтебяПат. Чтостряслось?»
— Занят?
— О, да.
— Можешь проверить кое-что для меня?
— Давай, давай.
— Распятие как способ убийства. Сколько раз случалось в этом городе?
— За?
— Что — за?
— За какой период?
— Скажем, за последние двадцать пять лет.
— Библиотека.
— Что?
— Библиотека. Слышал о таком заведении?
— Да.
— Я что, похож на тех, кто сидит в библиотеке?
— Видишь ли, если я достаю информацию в библиотеке, то не покупаю библиотекарю ящик светлого «Мичелоба» в благодарность.
— Лучше «Хайнекена».
— Разумеется.
— Ладно, берусь. Скоро позвоню. — Он повесил трубку.
Когда я вернулся в гостиную, листок со словом «Привет!» лежал на кофейном столике, бамперные наклейки были сложены в две аккуратные стопки под ним, а Энджи смотрела телевизор. Я надел джинсы, легкую рубаху и стал вытирать волосы полотенцем.
— Какой канал смотришь?
— Си-Эн-Эн, — ответила она, глядя в газету, лежащую на коленях.
— Что интересного сегодня в мире?
Энджи пожала плечами.
— Землетрясение в Индии погубило свыше девяти тысяч человек, а парень в Калифорнии расстрелял сотрудников офиса, в котором работал. Уложил автоматом семь человек.
— Почта? — спросил я.
— Финансовая контора.
— Вот что бывает, когда бухгалтеры берут в руки автоматическое оружие.
