Повернув на маленькую улицу, где отец когда-то учил его кататься на велосипеде с «бэтменовскими» отражателями, Майрон пытался по достоинству оценить места своего детства. Кое-что все-таки изменилось, но в сознании Майрона городок застыл на уровне 1970-х годов. Его родители до сих пор, как плантаторы-южане, называли дома соседей по фамилиям их бывших владельцев. Например, Рэкины уже лет десять не жили в доме Рэкинов. Майрон понятия не имел, кто теперь поселился в доме Киршнеров, или Ротов, или Паркеров. Так же, как Болитары, Киршнеры и Роты переехали сюда, когда все здания были еще новыми, по соседству жили прежние обитатели фермы Шнеткмана, а сам Ливингстон, стоявший в двадцати пяти милях от Нью-Йорка, считался чуть ли не таким же захолустьем, как западная Пенсильвания. Рэкины, Киршнеры и Роты прожили здесь большую часть своей жизни. Они приехали с маленькими детьми, растили их, учили кататься на велосипедах на тех же улочках, что и Майрона, посылали учиться в начальную школу Бернет-Хилл, потом в неполную среднюю в Хэритейдж и, наконец, в среднюю школу Ливингстона. Дети поступали в колледжи, уезжали и возвращались домой только на каникулы. Затем справлялись свадьбы. Гордые соседи показывали фотографии внуков и качали головой, удивляясь, как быстро летит время. Вскоре Рэкины, Киршнеры и Роты стали перебираться в другие места. Город, в котором они вырастили своих детей, уже ничего для них не значил. Их дома стали просторными и пустыми, и они выставляли их на продажу, уступая молодым семьям с маленькими детьми, которые тоже очень скоро отправлялись в Бернет-Хилл, в Хэритейдж и в среднюю школу Ливингстона.
Жизнь, решил Майрон, не так сильно отличается от той удручающей картины, которую рисуют в рекламах страховых компаний.
Кое-кто из старожилов оставался. Их дома выделялись среди других множеством дополнительных пристроек, красивыми верандами и ухоженными лужайками – несмотря на то, что дети уже разъехались. Так поступили две семьи, Брауны и Голдштейны. И, само собой, Эл и Эллен Болитар.
Майрон свернул на подъездную аллею, и лучи его фар заметались по дворику, как фонарики в руках двух беглецов. Он поставил «форд-таурус» на асфальтовой площадке возле баскетбольного щита. Выключил мотор. Посидел немного, глядя на обруч и щит. Ему представилось, как отец поднимает его высоко в воздух, чтобы Майрон мог дотянуться до корзины. Что это – воспоминание или плод воображения? Какая разница?..
Когда он подходил к дому, детекторы движения включили наружные огни. Их поставили три года назад, но родители до сих пор не могли прийти в себя от изумления, восприняв эту техническую новинку чуть ли не как второе изобретение колеса. Первое время они проводили часы, увлеченно изучая необычный механизм и пытаясь пригнуться к земле или двигаться неестественно медленно, чтобы обмануть его сенсоры. Жизнь иногда бывает чистейшим наслаждением.
Родители сидели в кухне. Когда Майрон вошел, оба притворились, будто чем-то заняты.
– Привет, – сказал Майрон.
Они подняли головы, озабоченно глядя на него.
– Здравствуй, малыш, – отозвалась мать.
– Привет, Майрон, – произнес отец.
– Вы рано вернулись из Европы, – заметил Майрон.
Родители закивали так, словно их уличили в каком-то преступлении. Мать пробормотала:
– Мы хотели посмотреть на твою игру. – Она произнесла это осторожно, точно ступала по тонкому льду.
– Как прошла поездка? – спросил Майрон.
– Отлично, – ответил отец.
– Превосходно, – добавила мать. – Еда была очень вкусной.
– Только порции маленькие, – вставил отец.
– Как это маленькие?
– Я просто уточняю, Эллен. Еда была вкусной, но порции маленькие.
– Ты что, их взвешивал?
– Когда я вижу маленькую порцию, я знаю, что она маленькая. Эти были маленькими.
– Маленькими! А тебе нужны большие? Господи, он ест, как лошадь. Если ты сбросишь фунтов десять, тебе это пойдет на пользу.
– По-твоему, я толстею? Ничего подобного.
– Неужели? Посмотри на свои брюки – они натянуты так, будто ты танцуешь диско.
Отец подмигнул.
– Но ты их снимала без проблем.
– Эл! – воскликнула мать, не удержавшись от улыбки. – В присутствии ребенка! Что с тобой?
Отец взглянул на Майрона и развел руками.
– Мы были в Венеции, – сообщил он так, словно это было объяснением. – И в Риме.
– Ни слова больше, – взмолился Майрон. – Умоляю.
Они рассмеялись. Когда смех затих, мать заговорила приглушенным тоном:
– У тебя все в порядке, милый?
– Конечно, мама.
– Правда?
– Да.
– У тебя были неплохие моменты на площадке, – заметил отец. – Ты сделал Терри два отличных паса, когда тот был под кольцом. Действительно отличных паса. Умных и изящных.
Он всегда умел подсластить пилюлю.
– Публика была в восторге, – усмехнулся Майрон.
Отец сокрушенно покачал головой:
– Думаешь, я говорю это для того, чтобы утешить тебя?
– Мы оба это знаем, папа.
– Даже если и так – какая разница? Это не важно, Майрон. И никогда не было важно.
Майрон кивнул. В самом деле. Он повидал немало озабоченных отцов, которые всю жизнь только и делали, что заставляли сыновей воплощать свои неудавшиеся мечты. Они взваливали на них ношу, им самим оказавшуюся не под силу. Но к его отцу это не относилось. Эл Болитар никогда не забивал сыну голову волшебными историями о его физических способностях. Не пытался на него давить и почти чудесным образом сохранял безразличный вид в те минуты, когда больше всего о нем заботился. Одно очевидно противоречило другому – как лед и пламя, – но отец как-то ухитрялся это делать. Жаль, для сверстников Майрона подобный подход был скорее исключением. Его поколение осталось без ярлычка, застряв где-то между разочарованными битниками Вудстока и поколением X от MTV. Они были очень молодыми, когда бал правили тридцатилетние, и стали слишком старыми для «Беверли-Хиллз, 90210» и «Мелроуз-плейс». По мнению Майрона, его можно отнести к поколению так называемых сводящих счеты. Ретивые отцы возлагали всю ответственность на сыновей, а те винили в каждой неудаче родителей. Его товарищей учили смотреть назад и подхватывать упавшее знамя, когда его выронили отцы. Майрон был от этого избавлен. Если он погружался в прошлое родителей, то лишь для того, чтобы усвоить их опыт раньше, чем заведет своих детей.
– Я знаю, как все это выглядело со стороны, – заметил он, – но, поверьте, на душе у меня не так уж плохо.
Мать всхлипнула:
– Мы знаем.
Ее глаза покраснели.
– Надеюсь, ты не оплакиваешь мою…
Она покачала головой:
