Он снова принес коню воды в шляпе, но, не вставая, конь пить не мог. Билли присел к нему и стал смачивать ему рот ладонью, слушая, как погонщики на дороге подтягиваются все ближе, а через некоторое время поднялся, вышел и встал в ожидании.
Они появились из-за деревьев с упряжкой из шести волов и были в одеждах, которых он ни на ком прежде не видывал. То ли индейцы, то ли, может, цыгане, судя по ярким рубашкам и кушакам. Они правили упряжкой с помощью единственной вожжи, идущей к вознице от оголовья коренного животного, и специальных палок, связывающих удила одного животного с ярмом на шее другого. Волы двигались трудно, покачивались в постромках, их дыхание на утреннем холоде вырывалось клубами пара. Позади них на самодельном плоту из сырого леса, поставленном на колесные пары от грузовика, ехал аэроплан. Аэроплан был старый, музейного вида и полуразобранный: крылья сняты и привязаны веревками к фюзеляжу. Когда плот сотрясало на ухабах, руль направления на вертикальной плоскости стабилизатора беспорядочно покачивался влево-вправо, будто корректируя курс, волы тяжело раскачивались, а разномастные автомобильные шины, сминаясь на булыганах, медленно переваливались через ямы и давили бурьян сразу на обеих обочинах узкой дороги.
При виде незнакомца возчики стали воздевать руки и разразились громкими приветствиями. Почти что так, будто заранее ожидали в один прекрасный день с ним встретиться. На них были бусы и серебряные браслеты, у некоторых золотые кольца в ушах, они ему что-то кричали и руками показывали по узкой дороге дальше — дескать, вон! вон там! — имея в виду травянистое плоское место, где у них будет остановка и все сойдутся вместе. Аэроплан представлял собой практически скелет — с голых, гнутых на пару ясеневых шпангоутов и нервюр свисали обрывки выгоревшего на солнце миткаля, когда-то крашенного в цвет жженой умбры, так что внутри виднелись проволоки и тросы, ведущие в хвост к рулям направления и высоты; на виду были и потрескавшиеся сиденья, кожа которых от дождей и солнца почернела и скоробилась, а против них шелушащиеся облезшим никелем ободки приборных циферблатов, потускневших и затуманенных в результате абразивного воздействия песков пустыни. Подкосы и распорки крыльев, связанные вместе, принайтовлены к фюзеляжу отдельно, лопасти пропеллера загнуты назад вдоль капота, а стойки шасси заломлены под брюхо.
Проследовав мимо, они остановились на плоском месте и, оставив самого младшего следить за волами, вернулись, на ходу скручивая цигарки и передавая друг другу esclarajo,
[863]
сделанную из гильзы полудюймового калибра, в которой фитилем служил кусок шнурка. Они оказались цыганами из штата Дуранго, и первое, о чем они его спросили, — это что с конем.
Он сказал им, что коня ранили и что, на его взгляд, ранили опасно. Один из цыган спросил его, когда это случилось, и он ответил, что сутки назад. Тот послал одного из мужчин помоложе обратно к плоту, и через несколько минут он вернулся со старым холщовым вещмешком. После этого все отправились в рощу смотреть коня.
Цыган опустился среди палой листвы на колени и заглянул животному в глаза. Потом отлепил засохшую грязь от его груди и осмотрел рану. Поднял взгляд на Билли.
— Herida de cuchillo,
[864]
— сказал Билли.
В лице цыгана не дрогнул ни один мускул, и глаз от Билли он не отводил. Билли обежал глазами остальных. Все сидели на корточках вокруг коня. Билли подумал, что если конь умрет, это им будет еда. А вслух сказал, что на коня напал психованный придурок — грабитель, один из четверых в банде. Цыган кивнул. Провел тыльной стороной руки у себя под подбородком. На коня больше не смотрел. Спросил Билли, не склонен ли он этого коня продать, и тут впервые Билли уверился, что конь выживет.
Все сидели на корточках, смотрели на него. Он остановил взгляд на старшем. И сказал, что это конь его покойного отца, так что он не может с ним расстаться. Цыган опять кивнул и открыл вещмешок.
— Porfirio, — сказал он. — Tráigame agua.
[865]
Бросил взгляд между деревьев в направлении стоянки Билли, где подымалась тонкая струйка дыма, протянувшаяся в неподвижном утреннем воздухе, как веревка. Крикнув своему посланцу, чтобы он воду вскипятил, цыган снова посмотрел на Билли.
— Con su permiso,
[866]
— сказал он.
— Por supuesto.
[867]
— Ladrones.
[868]
— Sí. Ladrones.
[869]
Старший погонщик опустил взгляд на коня. Дернул подбородком в сторону дерева, на нижних ветвях которого лежал сверток с останками Бойда.
— ¿Qué tiene allá?
[870]
— сказал он.
— Los huesos de mi hermano.
[871]
— Huesos,
[872]
— с удивлением повторил цыган.
Обернувшись, он посмотрел в сторону реки, куда ушел посланный им человек с ведром. Трое других сидели ждали.
— Rafael, — обратился он к одному из них. — Leña.
[873]
И, вновь повернувшись к Билли, улыбнулся. Окинул взглядом крошечную рощицу и хлопнул себя по щеке ладонью тем странным жестом, к какому люди прибегают, чтобы показать, что раскаиваются в своей забывчивости. На пальце у него при этом мелькнуло весьма незаурядное золотое кольцо с камнями. А на шее красовался плетеный шнур из золотых нитей. Он снова улыбнулся и указал рукой в сторону костра, чтобы подчиненные туда, стало быть, отправлялись.
Они насобирали дров, развели опять костер и притащили камней, сделав из них треножник, на него установили кипятиться воду в ведре, в котором уже мокли несколько пригоршней маленьких зеленых листочков, а накрыл его водонос чем-то вроде старой бронзовой оркестровой тарелки. После чего все сели у огня, чтобы следить за ведром, из-под крышки которого в скором времени повалил пар, смешиваясь с дымом костра.
Тот, которого звали Рафаэль, палочкой поднял крышку, отложил ее в сторону и размешал в ведре зеленую пену, потом водрузил крышку на место. Бледно-зеленый чаек побежал по стенкам ведра и зашипел в костре. Старший погонщик занялся скручиванием цигарки. Потом передал кисет мужчине, сидевшему рядом с ним, а сам протянул руку и, взяв из костра горящую головешку, склонил голову набок и прикурил от нее, после чего сунул головешку назад в костер. Билли спросил его, не боится ли он и сам грабителей, которых так много в этой стране, но цыган сказал лишь, что грабителям трогать gitanos
[874]
западло, потому что цыгане — это ведь тоже народ дороги.
