— А когда вы приехали, здесь было все вот так же?
— Да.
Мальчик взял свою чашку, выпил до дна и поставил на блюдце.
— Спасибо вам за завтрак, — сказал он.
— Да не за что.
Мальчик сделал движение, будто собирается встать и уйти. Хозяин полез в карман рубашки, достал оттуда табак и холщовый мешочек с обертками от кукурузных початков, нарезанными в виде квадратиков. Одна из кошек на койке встала и потянулась, выпрямив сперва задние ноги, потом передние, потом беззвучно запрыгнула на стол, подошла к тарелке мальчика, понюхала, после чего уселась, подобрав под себя лапки, и стала аккуратно выедать кусочки яичницы, застрявшие между зубцами вилки. Хозяин насыпал в кукурузную обертку табак и стал сворачивать самокрутку. Пододвинул принадлежности через стол мальчику.
— Спасибо, — сказал мальчик. — Я к этому пока не пристрастился.
Хозяин кивнул и с только что свернутой цигаркой в уголке рта подошел к печке. Взял из стоящего на полу ведра со щепками длинную лучину, отворил дверцу, нагнулся, поджег лучину и от нее прикурил. Потом задул лучину, положил ее назад в ведро, захлопнул печную дверцу и, возвратившись к столу с чайником, снова наполнил чашку мальчика. Его собственная чашка с черной остывшей жидкостью стояла нетронутой. Он вернул заварочный чайник на плиту, обошел вокруг стола и сел на прежнее место. Кошка встала, погляделась в белый фарфор тарелки и, отойдя, села, зевнула и принялась намываться.
— Зачем вы сюда приехали? — спросил мальчик.
— А вы зачем?
— Что-что?
— Вы-то зачем сюда приехали?
— А я не приезжал. Я еду мимо.
Хозяин затянулся сигаретой.
— Да ведь и я тоже, — сказал он. — Я — то же самое!
— Шесть лет так и едете мимо?
Мужчина сделал жест рукой — как бы отмахнулся.
— Я здесь вроде как беглый еретик. Бегу от прошлой жизни.
— То есть вы приехали сюда прятаться?
— Я приехал сюда, потому что все рухнуло.
— В каком смысле?
— В прямом. Terremoto. Землетрясение. Бабах — и все рухнуло.
— Понятно.
— Я искал следы десницы Господней в этом мире. Я пришел к выводу, что десница Его страшна, что она карает, и полагаю, люди недостаточно задумываются над чудесами разрушения. Над катастрофами определенного масштаба. И я подумал: должны быть свидетельства, которых не замечают. Мне кажется, Он не станет утруждаться тем, чтобы тщательно стирать отпечатки пальцев. Мое желание знать было очень сильным. Я даже думаю, Он может оставлять какие-то намеки просто ради забавы.
— Какие намеки?
— Не знаю. Какие-нибудь. Что-нибудь непредвиденное. Необычное. Что-нибудь невероятное или из ряда вон. Черту на пашне. Забытую безделицу. Не доказательство. О нет! Не доказательство. Доказательства все только путают. Они бессмысленно множатся и порождают хаос. А я хотел понять, в чем Его воля. Не могу же я поверить, что Он разрушит свой собственный храм без причины.
— То есть вы подумали, что люди, которые здесь жили, сделали что-то плохое?
Хозяин задумчиво затянулся, выдохнул дым.
— Я находил это возможным, да. Возможным. Как в той истории библейских городов. Я подумал, что, может быть, и здесь обнаружится след чего-то столь же вопиющего, такого, что довело Его до применения силы. Что я найду что-то в обломках. В почве. Под рухнувшими стропилами. Что-нибудь темное. Кто может знать, что именно?
— И что вы нашли?
— Ничего. Какую-то куклу. Тарелку. Кость.
Он склонил голову и раздавил окурок в глиняной пепельнице на столе.
— Я здесь из-за одного человека. Решил пройти по его стопам. Быть может, чтобы убедиться, не было ли другого пути. Если здесь нечто и отыщется, то это не будет что-то вещественное. То есть не вещь. Вещи отдельно от своих историй не существуют. Вещь — это только форма. Некоторого цвета и размера. Некоторого веса. Когда смысл вещи для нас утрачивается, она теряет даже имя. История — другое дело: она не может лишиться места в этом мире, потому что она и есть это место. Ее-то и следовало здесь искать. Корридо. Песнь. Легенду. Как все корридос, она рассказала бы в конечном счете одну единственную историю, потому что история имеет смысл только одна.
Кошки зашевелились, завозились, в печи затрещал огонь. За дверью в брошенном поселке царило полнейшее безмолвие.
— Что это за история? — спросил мальчик.
— На реке Альтар есть городок, называется Каборка, и там жил один человек, старик один. Он в Каборке родился, в Каборке и помер. Но он и у нас тут одно время жил. В Уисиачепике… Что знает Каборка про Уисиачепик, а Уисиачепик про Каборку? Это разные миры, тут не поспоришь. Но даже и при этом мир един, и все, что можно вообразить, ему с необходимостью присуще. Потому что и этот мир, хоть он и кажется нам вещественным, состоящим из камня, цветов и крови, вовсе не вещь, а повесть. И все в нем сущее есть некая повесть, и каждая повесть есть сумма повестей поменьше, но при этом все они суть одна и та же история, содержащая в себе все остальные. Так что все сущее необходимо. Все до последней ерундовины. Осознать это довольно трудно. Что ничем нельзя пренебрегать. Ни от чего нельзя отмахнуться. Потому что швы от нас сокрыты, вот в чем штука! Ну то есть сочленения. То, как этот мир сделан, собран. Нам не дано знать, что из него можно выкинуть. Чем поступиться. Нам не дано предугадать, что устоит, а что падет. И эти швы, которые от нас сокрыты, конечно, тоже входят в повесть, а сама она не имеет какого-то местопребывания или, наоборот, места, где бы она не имела силы, потому что она живет в то время, пока ее рассказываешь, повествование — это ее обиталище, а раз так, то никогда нам этот рассказ не завершить. И нет конца повествованию. Так что было ли это в Каборке, или Уисиачепике, или в каком угодно другом месте с другим названием или вовсе без названия… В общем, повторяю снова: все повести суть одно. Правильно расслышанные, все повести — одно.
Мальчик смотрел на темный круг жидкости в чашке — жидкости, которая не совсем кофе. Поднял глаза, посмотрел на говорившего, обвел взглядом кошек. Все до единой они, похоже, спали, и ему пришло в голову, что слушать хозяина им не в новинку, что он, возможно, говорит и сам с собой, когда Господь не посылает ему слушателя из внешнего мира. С собой или вот с этими кошками.
— А что было с тем человеком, который одно время здесь жил? — спросил он.
— А, да. Родителей этого человека убило ядром из пушки в Каборке, в местной церкви, где они с остальными жителями оборонялись от захватчиков-американцев.
{41}
Ну, ты ведь должен знать хотя бы что-нибудь об истории этой страны. Когда камни и обломки разобрали, мальчика нашли в объятиях мертвой матери. Отец мальчика тоже лежал поблизости, он еще пытался говорить. Его приподняли. И у него хлынула горлом кровь. Над ним склонились, пытались разобрать слова, но он так ничего и не сказал. У него была раздавлена грудная клетка; дыша, он захлебывался кровью; как бы прощаясь, он поднял одну руку и сразу умер.
