Действительно, дело сделано, подумала она.
В парикмахерской сидела долго, хотя все обошлось легче, чем ожидалось. Сначала боялась войти в салон, где никого не было, кроме двоих служащих — тощей высокомерной женщины со средиземноморской внешностью, которая как бы с презрением окинула взглядом футболку и джинсы Люси, и более снисходительной африканки.
— Excusez-moi, — с трудом выдавила она. — Parlezvous anglais?
[59]
Сама слышала, вышло плохо, хоть изо всех сил старалась. Вспомнилось, как мадам Фурнье в школе морщилась с сожалением, пока Люси билась с разговорной речью. «Ох! — говорила мадам Фурнье. — Ça fait mal aux oreilles!»
[60]
Но ведь можно вымолвить простую фразу, правда? Не так уж и трудно, правда? Можно сказать так, чтобы тебя поняли.
Получилось неплохо. Африканка любезно кивнула.
— Да, мадемуазель, — сказала она. — Я говорю по-английски.
Действительно, вполне дружелюбная женщина. Хотя цыкнула языком над крашеными волосами Люси.
— Ужас, — пробормотала она, тем не менее веря, что удастся что-нибудь сделать. — Для вас постараюсь, — сказала она.
Ее зовут Стефания, она из Ганы, уже много лет живет в Кот-д’Ивуаре.
— Гана англоязычная, это мой родной язык, — сообщила Стефания. — Поэтому очень приятно иногда поговорить по-английски. У местных жителей есть одна особенность, которой я не понимаю. Они насмехаются над иностранцами, которые говорят по-французски с ошибками, поэтому, даже если немножечко знают английский, не желают на нем разговаривать. Почему? Потому что думают, будто англофоны в свой черед над ними посмеются! — Она понизила тон, начиная обрабатывать волосы Люси руками в резиновых перчатках. — Вот в чем проблема Зайны. Моей коллеги. У нее доброе сердце, но она ливанка, а они слишком гордые. Постоянно стараются не уронить достоинство.
— Да, — сказала Люси и закрыла глаза. Давным-давно не говорила ни с кем, кроме Джорджа Орсона. С тех пор прошло много месяцев, и до нынешнего момента она почти не понимала, до чего одинока. У нее никогда не было много подруг и друзей, ей не особенно нравилось общаться с другими девочками в средней школе, а теперь, когда ногти Стефании легонько бороздили кожу, она осознала, что ошибалась. Была, как Зайна, слишком гордой, слишком заботилась о собственном достоинстве.
— Я страшно рада, что туристы возвращаются в Абиджан, — сообщила Стефания. — После войны, после бегства французов, все другие страны сказали: «Не ездите в Кот-д’Ивуар, там опасно» — и это меня огорчало. Абиджан когда-то считался западноафриканским Парижем. Видели бы вы этот отель пятнадцать лет назад, когда я сюда впервые приехала! Казино, каток — единственный в Западной Африке! Гостиница — настоящий алмаз, потом стала ветшать, нуждаясь в ремонте. Если заметили, раньше все здание окружал бассейн, просто прекрасный, а теперь он стоит без воды. Давно прихожу на работу, вижу, как мало постояльцев, и поэтому представляю себя в каком-нибудь старом пустом замке в какой-то холодной стране.
— Хотя положение дел улучшается, — со сдержанной надеждой сказала Стефания. — После заключения мира мы становимся прежними, и меня это радует. Встретить в отеле такую девушку, как вы, — добрый знак. Открою секрет. Мне нравится парикмахерское искусство. По-моему, это искусство. Я так понимаю, и, если вам понравится то, что будет с вашими волосами, скажите подругам: «Поезжайте в Абиджан, в отель „Ивуар“, к Стефании!»
Потом, когда она пыталась пересказать Джорджу Орсону разговоры Стефании, оказалось, что объяснить трудно.
— Замечательно выглядишь, — сказал Джордж Орсон. — Стрижка фантастическая, — сказал он, и это правда. Осветленные волосы выглядят на редкость естественно — не вытравленными, чего она боялась, — ровно подстрижены выше плеч, оставаясь слегка волнистыми.
Больше того, хотя она не знала, как сформулировать. Фантастическое ощущение преображения, ощущение сестринской близости с наклонявшейся к ней Стефанией, безмятежно рассказывавшей свою историю. Должно быть, так чувствуешь себя под гипнозом, думала она. Или, возможно, во время крещения.
Это не объяснишь Джорджу Орсону. Слишком вычурно и запредельно. Поэтому она лишь пожала плечами и показала ему одежду, купленную в бутике в салоне отеля.
Простое черное платьице с тонкими лямками. Синяя шелковая блузка с вырезом ниже того, к которому она привыкла, белые брюки и красочный шарф с набивным африканским рисунком.
— Кучу денег потратила, — сообщила она, а Джордж Орсон только улыбнулся — той самой интимной заговорщицкой улыбкой, с которой обращался к ней, когда они впервые уехали из Огайо, и которую она уже давно не видела.
— Лишь бы не больше трех-четырех миллионов, — сказал он, и она с таким облегчением услышала, что он опять шутит, что рассмеялась, хоть ничего особо забавного не было, и позировала в соблазнительной позе у голой сероватой стены, пока он ее фотографировал для нового паспорта.
Рассчитывал получить новые паспорта в течение двадцати четырех часов.
Он стал больше пить, что ее беспокоило. Скорее всего, постоянно пил, закрываясь в студии в старом доме над мотелем «Маяк», тяжело сваливаясь в постель рядом с ней среди ночи, издавая запахи полоскания для рта, мыла и одеколона.
Но теперь другое дело. Теперь, когда оба живут в одном номере, она видит лучше. Видит, как он сидит за узким письменным столом в гостиничной комнате, вглядываясь в экран своего ноутбука, стучит по клавишам, бродит по сайтам, прихлебывая из высокого стакана. Всего через два дня заказанная бутылка виски «Джеймсон» почти опустела.
Она тем временем лежала в постели, смотрела американские фильмы, дублированные по-французски, читала «Марджори Морнингстар», которая, в отличие от «Холодного дома», стерпела изъятие приклеенных банкнот.
Когда он увидел новую одежду и стрижку, на время возродилась та пара, которой она себе их представляла, но всего на час-другой. Потом он опять отдалился.
— Джордж! — сказала она. А когда он не ответил:
— Папа!..
Он сморщился.
И выпил.
— Бедный Райан, — загадочно сказал он, поднес к губам стакан, тряся головой. — На этот раз я не промахнусь, Люси, — сказал он. — Поверь мне. Я знаю, что делаю.
Верит она ему или не верит?
Даже сейчас, после всего, что было, верит ли, будто он знает, что делает?
Трудно ответить на этот вопрос, хотя помогает сознание, что у нее с собой в ранце почти сто пятьдесят тысяч долларов.
Помогает сознание, что они не в Небраске, она уже не виртуальная пленница мотеля «Маяк». Когда он ушел утром по какому-то очередному срочному делу, ей представилась возможность идти куда хочет, спуститься в лифте в вестибюль отеля. Она взяла с собой ранец, пробежала в новой одежде по коридорам и бутикам, усиленно думая. Стараясь представить себя через несколько дней. Рим. Четыре миллиона триста тысяч долларов. Новое имя, новая жизнь, может быть, та, которую она ожидала.
