Да! Да, если это взгляды такого ангельского создания. Так я чувствовал тогда и заметил теперь краем глаза, что сотни мужчин, которые вместе со мной стояли у костра, были точно также возбуждены. Голод и хлопоты о месте у отца Клода Фролло были позабыты. В тот миг существовали только танец, девушка, любовь.
Матиас Хунгади Спикали, герцог Египетский
[18]
, давно осадил белого скакуна. И его глаза остановились на танцовщице, но не только с восторгом, как мне показалось. Что-то еще скрывалось в его взгляде, — возможно, гордость.
С моих губ, как с сотни других, сорвался вопрос:
— Кто эта фея?
— Эсмеральда, — услышал я, как кто-то сказал с благоговением. — Это Эсмеральда, египтянка.
— Она должна быть королевой Египта, — добавил я, не отрывая свой взгляд от вращающегося сказочного существа. — Новая Клеопатра, не меньше.
— А вы бы предпочли быть ее Юлием Цезарем? — с явной иронией обратился ко мне сосед напротив.
— Даже ее Марком Антонием! — со страстью подхватил я и обернулся, но только так, чтобы не потерять Эсмеральду из виду.
Насмешник оказался никем иным как Пьером Гренгуаром, горемычным поэтом, который волей-неволей присоединился к праздничному шествию. Та крохотная доля разума, которая остается у человека при всем очаровании и увлеченности, помогла мне понять, что эта встреча — единственная возможность узнать подробности о моем патроне.
— Вы же работали у отца Клода Фролло, архидьякона собора Парижской Богоматери. Не могли бы вы мне сказать…
Неожиданный грохот проглотил мои слова и привлек внимание Гренгуара. Фигура в темной простой рясе духовного лица отделилась от толпы зрителей, сбила танцовщицу с ног со словами «Кощунство! Бесстыдство!», прыгнула к палантину и вырвала у колоритного Папы шутов его сверкающий золотом пастуший посох.
Я испугался не столько произошедшего, сколько лица нападавшего: глубоко посаженные глаза сверкали из-под высокого широкого лба, который уже избороздили первые морщины. Хотя человеку не было и сорока, его череп был уже лыс, и лишь на висках росли пряди редких седеющих волос. В свете огня его лицо казалось еще более диким и дьявольским. Оно напомнило мне страшное лицо, которым наделил мой ночной кошмар Иоганна Гутенберга.
— Смотри! — воскликнул Гренгуар. — Да это мой учитель герметики, отец Клод Фролло, архидьякон. — Какого черта ему нужно от этого отвратительного кривого?
Итак, это был архидьякон собора Парижской Богоматери. Сбитый с толку, я следил, как охваченный гневом Квазимодо спрыгнул с опущенного паланкина и нарисовался перед духовником, словно хотел проглотить его в следующий момент. Уже несколько слабонервных женщин отвернулись, когда другие, — и женщины и мужчины — кровожадно раскрыли глаза пошире.
Но Квазимодо опустился перед священником на вывихнутые колени и смиренно опустил бесформенную голову, покорно позволяя, чтобы Клод Фролло сломал и швырнул в огонь кривую палку, сорвал с головы картонную тиару и разорвал епитрахиль из сусального золота. Квазимодо не только терпел все это, он даже сложил руки в мольбе перед Фролло — как просящий прощения.
Лишь теперь я припомнил слова Жеана Фролло и понял, почему звонарь пощадил священника. Больше рассуждая вслух, нежели обращаясь к другим, я пробормотал:
— Ну, да, архидьякон — брат Квазимодо!
— Что вы там говорите? — Гренгуар с отчуждением смотрел на меня в упор. — Отец Клод Фролло вовсе не брат этого создания. Он его отец!
Тут я окончательно запутался. То, что между архидьяконом и звонарем имелась особенная связь, было очевидно. Они разговаривали друг с другом без слов, какую пользу слова могли принести глухому? Сдержанным, едва заметным жестом пальца отец сделал строгое замечание сыну — или старший брат младшему. Квазимодо согнул в жалобной позе свое массивное тело и, казалось, хотел провалиться сквозь землю.
Клод Фролло даровал ему прощение прикосновением к плечу и велел подняться. Когда Квазимодо захотел последовать за ним как послушный пес, братство шутов очнулось от замешательства. Не желая позволить вот так просто увести своего Папу, разочарованные преградили архидьякону путь с угрожающими жестами. Некоторые занесли сжатые кулаки над священником, чтобы задать ему хорошую трепку.
Одно движение пальца архидьякона — и горбун возник перед чернью, выступил вперед и заиграл чудовищными мускулами. Облизал языком кабаний клык. Гневным звериным шипением, дикими взглядами и угрожающими жестами сильных кулаков он быстро разогнал толпу. Затем Квазимодо проследовал за Фролло в маленькую, темную улочку и растаял в вечерних сумерках.
Я обернулся и хотел было попросил у Гренгуара объяснения, но поэт так же исчез, как и прекрасная танцовщица. Происшествие отрезвило толпу, и она растаяла как снег в лучах весеннего солнца. Даже Жеана Фролло нигде не было видно. Помня о разъяренном звонаре, я посчитал, что не нужно следовать за архидьяконом, чтобы расспрашивать его о месте. Мне пришлось отложить свои дела на завтрашний день и провести следующую ночь на холодных камнях — вдобавок, еще и с пустым желудком. Париж явно невзлюбил меня.
Глава 4
Я — убийца
Костер на Гревской площади потух. Остаток жара, который еще отдавали угли, жадно поглощался холодом наступающей январской ночи. Я побрел к мосту Норт-Дам по площади со стороны берега, где качались на волнах оставленные в холодной воде корабли и лодки, чтобы переночевать еще раз в тени Собора. Мне не удалось ступить на мост. Вооруженные всадники, за которыми следовала длинная вереница музыкантов, оттеснили меня.
Под звуки труб, флейт, барабанной дроби и развивающихся на ветру пестрых вымпелов процессия тянулась с острова Сены. Она не уступала толпе Папы шутов ни численностью, ни пестротой и шумом. Это были фламандцы, которые засвидетельствовали свое почтение Университету и Старому Городу и теперь хотели осчастливить этим и Новый Город. Мелькнуло знакомое лицо, когда посланники проходили уже мимо меня. В рядах сопровождающих их парижан я обнаружил дородного целестинца Филиппо Аврилло. Странной переваливающейся походкой он семенил за благородными и поэтому конными парижанами, — почти сопротивляясь, как корова по дороге на бойню. Его круглая голова раскачивалась в стороны, вытаращенные глаза, похоже, искали проход в толпе, но другие братья миряне плотно обступили его.
Воспоминание об его сострадательных убеждениях обещало перспективу крова и приличного ужина. Так как он шагал в самом центре толпы, мне не оставалось ничего иного, как присоединиться к процессии; я хотел дождаться удобного случая и вернуться к щедрому предложению, которое целестинец сделал мне утром.
Шествие качнулось влево и потянулось по площади Сен-Жак, где плотно друг к другу стояли уже закрытые в это время лавки парижских писарей. Мысль о моих жестокосердных коллегах, у которых сейчас наверняка набит желудок, а во рту — вкус хорошего вина, пронзила меня. И еще сильней я осознал, что совсем недавно у меня была хорошая, беззаботная жизнь, а теперь я борюсь за то, чтобы окончательно не превратиться в нищего.
