Голос Тортерю перекрыл крики страдающего и мрачное видение моих мыслей. Оба помощника палача повернули лебедку, подняли наверх превратившееся в покрытую пузырями красную массу мяса сваренного и в очередной раз полили его холодной водой. Потом они опять схватили деревянные рукоятки пускового механизма и опустили Маншо сантиметр за сантиметром в котел.
Адская боль прогнала все самообладание. Маншо закричал и задергался, словно так мог спасти свое тело. Лебедка заскрипела, когда он раскачивался над котлом из стороны в сторону. По приказу Тортерю его слуги прекратили опускание. Слишком поздно…
Что для невредимого было бы бесполезной попыткой, Маншо удалось по причине его увечья. Веревка соскочила из-под культи его правой руки, так что теперь он криво висел на веревке только с левой стороны и опустился ниже на полсажени. Помощники палача испуганно вытягивали его наверх рывками. Слишком порывисто! Маншо развернулся вокруг оси, закачался еще сильнее, чем прежде и соскользнул уже со второй петли. Он упал вниз, в котел.
Кипящее масло брызнуло во все стороны, когда оно сомкнулось над человеком. Зеваки в первых рядах вокруг котла закричали, словно масло обожгло их кожу. Они подались назад — безуспешно, настолько плотно стояли люди, а в задних рядах напирали еще сильнее вперед из-за неожиданного поворота событий, желая получше рассмотреть, что случилось с Маншо в котле. Одна из горожанок, молодая красивая женщина, уже без шляпы, согнулась и закрыла руками лицо. Когда с громким плачем она, наконец, снова отняла руки прочь, ее гладкие щеки покрылись пузырчатой свиной кожей. На нее явно вылилось полведра масла.
В это время Тортерю и его люди разыгрывали гротескную пьесу на помосте. Со сжатыми кулаками палач прыгал туда-сюда, так что уже испугались, как бы он не проломил доски и не упал в котел, как Маншо. Его голос срывался, когда он осыпал своих слуг проклятиями, которые отдавались в улицах Парижа. Бедные парни вовсю орудовали двумя длинными шестами с крюками, какие используют рыбаки, чтобы оттолкнуть свои лодки от берега. Они мешали в котле как повара, которые варили огромный горшок супа. Время от времени они доставали кусок Маншо из кипящего масла — иногда ступню, потом его руку или даже голову. Но приговоренный все глубже опускался в бурлящем бульоне, словно черти, обитающие в жидком аду, не хотели его больше возвращать.
Между тем мессиру Нуаре пришла в голову идея потушить огонь. Солдаты из королевской стражи, сопровождавшие приговоренного к месту казни, образовали цепочку к плоскому корыту, в котором выставленные на продажу свиньи утоляли жажду, и передавали ведра с водой, которые мессир Нуаре собственноручно выливал на огонь. Плотные клубы пара окутали всю площадь казни и скрыли происходящее от наших глаз.
Когда они постепенно развеялись, огонь был потушен. И людям Тортерю удалось выловить Маншо из котла — или, лучше сказать, то, что осталось от бедного парня. Перед котлом на земле лежал его скрюченный труп, потому что жизнь не могла больше сохраниться в груде разваренного мяса. Оно отделялось от костей, пара кусков мяса должна была еще плавать в котле, в супе смерти. Что осталось от лица Маншо, едва ли можно было назвать таковым. Вздувшаяся кожа на прозрачных костях, голова без волос, пустые глазницы. Это напомнило мне о Вийоне.
Мессир Нуаре, промокший от пара и собственного пота, добился в некоторой степени с успехом понимания и внимания, когда он объявлял, что теперь будет исполнена вторая часть приговора. И, будто на долю Маншо выпало недостаточно страданий, его развалившийся труп укрепили под конец на виселице.
В толпе началось волнение. Некоторые увидели достаточно и вернулись домой или к своим делам на рынке. Другие стремились пробраться из задних рядов вперед, чтобы рассмотреть вблизи сваренного и повешенного. Обрызганные горячим маслом жаловались во все горло и объявляли, что они заявят о своем ущербе.
Женщина с обваренным лицом остолбенев шла прочь, поддерживаемая подругой. Ее супруг женился на красавице и должен теперь смотреть на самое уродливое лицо, какое только можно найти в Париже — если не считать звонаря в Нотр-Даме.
— Теперь я проголодался, — сказал Фальконе и потянул меня опять за собой. — Я знаю хороший постоялый двор совсем рядом. Пойдемте, месье Арман, я приглашаю вас.
Казнь привлекла так много народу на Свиной рынок, что мы нашли буквально одно свободное место за маленьким квадратным столом. Фальконе заказал две миски мясного бульона, что мне было совсем не приятно. Это горячее варево напоминало мне о кипяченом масле, и когда Фальконе окунул корку пшеничного хлеба в бульон, я увидел Николя Маншо перед собой.
Хлебные крошки размякли по краям, как мясо на костях Маншо. Я боролся с чувством слабости в желудке и сознательно не притронулся к еде.
— Чтотакое, вы не проголодались? — спросил Фальконе, отправляя в рот деревянной ложкой мясную клецку и жуя ее с громким чавканьем.
— Аппетит окончательно прошел.
— Сочувствие жнецу Нотр-Дама?
— Вы же говорите, он невиновен.
— Но когда он пришел в Гран-Шатле и сделал признание, вот что он принес с собой, — лейтенант сыска положил кинжал с запачканным кровью клинком и колоду карт на стол. Одним движением руки он смешал карты. Все показали десятку. — Выглядит, как убедительное доказательство, не так ли?
— Уж чересчур убедительное, — возразил я и рассмотрел кинжал. — Верится с трудом, что убийца не постарался очистить свое оружие от крови.
— И это говорите вы, Арман!
— И все же Маншо был осужден?
— Он признался.
— Почему?
— Потому что он не выносил больше угрызений совести и хотел получить искупление своих грехов, — Фальконе громко засмеялся. — Такую, во всяком случае, причину он назвал.
— А что, как думаете вы, действительно подтолкнуло его позволить убить себя так жестоко?
Фальконе с явным аппетитом кусал размоченный хлеб и ответил жуя:
— Его порядочность и, пожалуй, смертельный страх. С тех пор как он признался, его семья бесследно пропала. После рокового несчастного случая Маншо грызли платок голода. Я допускаю, что теперь они живут в каком-нибудь отдаленном месте в деревне — и их хорошо кормят.
— Но кто?
— Те, кто бы жестоко убили не только Маншо, но и его жену и детей, если бы он не выдал себя за жнеца Нотр-Дама Маншо мог выбирать только между своей собственной смертью и смертью всей своей семьи. Он выбрал меньшее зло — и, тем самым, обеспечил своим выживание. Хорошая сделка, вы так не считаете?
— Ни в коем случае, — сказал я тихо и судорожно; мучной суп, съеденный за завтраком, хотел встать у меня в горле комом. — Торговля была ему навязана, а не предложена. Это не того рода милосердие, которое провозглашается в Святом Писании.
— Литейщики и весовщики не живут по Святому Писанию. Они хотели поставить мне предполагаемого жнеца, чтобы я прекратил свои поиски.
Я задумался и покачал головой:
