Кто-то хватает меня за плечи и вздергивает с такой силой,
что я на несколько мгновений зависаю в воздухе. Но как только руки на моих
плечах разжимаются, я снова шлепаюсь на колени – ноги меня не держат. Руки
снова вцепляются в мои плечи, и кто-то рычит прямо над моим ухом:
– Вы ранены? Вы в порядке, мадемуазель?
Перед глазами клубится радужный туман, я никак не могу
обрести крепости в ногах, поэтому хватаюсь за что-то, что чернеет передо мной,
пробиваясь через этот туман.
– Поосторожнее, – бурчит это «что-то», – вы мне шею
свернете.
Встряхиваю головой. Наконец-то в глазах у меня проясняется,
и я вижу, за что держусь. Вернее, за кого. Это огромный плечистый полицейский в
черной форме. Вдобавок он и сам черный.
Смотрю на него и медленно качаю головой, не веря своим
глазам. Тем более что перед ними все расплывается.
– Вы спасены, мадемуазель, – рокочет полицейский
успокаивающе, – все обошлось. Ну, ну, не надо плакать. Все уже кончилось,
посмотрите!
Он осторожно поворачивает меня, и я вижу Клоди, которую
поднимает с полу другой полицейский, на сей раз белый. Ну, относительно белый:
у него очень загорелое лицо и руки.
– Что он хотел от вас, медам? – твердит он. – Что он хотел?
Я ничего не могу сказать. Клоди тоже. Смотрит безумными
глазами по сторонам, потом видит меня, и тут происходит нечто странное: лицо ее
собирается в комок морщин, и она разражается рыданиями.
Продолжаю осматриваться. В дверях – еще один полицейский.
Рядом с ним маячит какая-то несуразная тощая фигура в пятнистом комбинезоне. Я
ее уже видела. Видела и несколько минут назад, и раньше, еще раньше! Но на
голове фигуры теперь нет черной «чеченки», и я вижу лицо мальчишки лет
пятнадцати: рыжего, конопатого, голубоглазого, перепуганного до того, что у
него посинели губы.
– Ты кто? – спрашиваю осипшим голосом.
– Доминик… – выталкивает он из трясущихся губ, а потом
опускает глаза, разглядывая что-то, лежащее на полу. Вздрагивает, прижимает к
лицу свою скомканную шапку-»чеченку» и плачет тоненьким, отчаянным, детским
плачем.
Я тоже смотрю вниз и вижу прежде всего мужскую руку. Ладонь
залита кровью, и я вижу, как кровь толчками выливается из раны, разворотившей
руку.
Я не боюсь вида крови. Принимая роды, я вижу ее достаточно.
Но среди той крови обретают жизнь новые существа, а та, что сейчас передо мной,
пророчит смерть. Я знаю это так же точно, как если бы кто-то ведающий шепнул
мне об этом на ухо.
Я веду взглядом от ладони вверх по руке, к простреленному,
тоже залитому кровью плечу. Иса лежит на полу с закрытыми глазами,
мелово-бледный, с заострившимися почти до неузнаваемости чертами. Рядом стоит
на коленях молодой черноволосый полицейский с сумрачным выражением лица и
прижимает к его шее красную тряпку. Да ведь это носовой платок, который
когда-то был белым!
– Клоди! – кричу я. – Дайте что-нибудь, бинты, дайте чем
перевязать. Пустите меня, я врач!
Я подскакиваю к полицейскому, падаю рядом на колени, но он
качает головой:
– Пуля перебила артерию, мадемуазель. Я делаю все, что могу,
держу, пока могу, мы уже вызвали «Скорую»…
– Надо пожарных, – бормочу я. – Они приедут быстрее! Надо
позвонить по номеру 17!
Вдруг я чувствую, будто что-то ледяное касается моего лица.
Безотчетно провожу рукой по лбу, по щекам, но ощущение не исчезает. И тут я
вижу, что Иса открыл глаза и смотрит на меня.
– Иса, – чуть слышно говорю я, – ты меня узнаешь?
Полицейский нервно дергается, и я понимаю, почему: я говорю
по-русски. Я кладу руку на его пальцы, которые прижимают к ране платок, и
продолжаю:
– Ты мог видеть меня раньше, не в Мулене? Вспомни!
– Где? – слабо, чуть слышно выдыхает он. – Раньше… где?
– В Дзержинске. В роддоме. Помнишь? Цыганка, беременная
цыганка со взрывным устройством под юбкой. Ты был в милицейской форме. Это был
ты?
Он опускает ресницы, мгновение молчит, потом снова поднимает
на меня глаза:
– Да. Точно. Докторша… Тебя прикрыл дверью тот парень, к
которому мы посадили в машину Зарему. У меня было дурное предчувствие… Я хотел
отвезти ее сам, но мой напарник настаивал, говорил, что так будет безопасней… Я
будто знал, что все пойдет не так! А потом поехал все-таки в роддом, думал, что
успею что-то исправить, если произойдет сбой. Но не успел…
– Какое счастье, что ты не успел! – от души выпаливаю я. –
Вы хотели взорвать не что-нибудь, а роддом! Ну почему, почему такая
жестокость?!
– Война не спрашивает, почему. Вы убиваете наших детей, мы –
ваших.
– Мы? – спрашиваю я, не узнавая своего голоса. На миг
перестаю видеть, все плывет, и я понимаю, что плачу. Плачу и кричу во весь
голос: – Мы убиваем ваших детей? Да мы помогаем родиться на свет новым детям!
Любым. Всяким! Мы пытались спасти даже эту вашу Зарему, даже ее ребенка! Ты
что, с ума сошел со своей войной? Беременную женщину превратить в бомбу? Как вы
могли ее заставить?
– Она знала, на что шла, – равнодушно говорит Иса. – Она
была настоящая шахидка, она знала свой долг и исполнила бы его… если бы не ты…
– К сожалению, я тут ни при чем, – признаюсь я с горечью. С
горечью и стыдом.
Он смотрит на меня с ненавистью, а между тем меня нужно
только презирать. Я ничего не сделала, ничего! Я не заслужила ни его ненависти,
ни чьего бы то ни было уважения. Я только бегала, бегала… хотя за мной никто не
гнался!
– Я убил бы тебя, если бы вспомнил, – шепчет Иса. – Убил бы…
если бы смог! Но я еще и сейчас могу…
И он вдруг с неожиданной силой отталкивает от себя
полицейского. Кровь вырывается из раны мощным толчком, и Иса, успевший чуть
приподняться на здоровой, непростреленной руке, валится навзничь. Несколько
содроганий – и глаза его тускнеют.
– О черт, Марсель, да ведь он умер! – восклицает чернокожий
полицейский. – Не миновать тебе служебного расследования, идиот! Мало что
подстрелил преступника, так еще и… Какого черта ты не держал его?
– Да он сам рванулся, честное слово, сержант! – оправдывается
Марсель. – Я просто не успел!
