– Ну, видишь ли… я ведь все-таки Ле-Труа. Когда-то мой
предок, мэтр Филипп Ле-Труа, переписывался с Луизой-Сюзанной Лепелетье, с
отчаявшейся, оскорбленной женщиной, которая была готова на все, чтобы
уничтожить память о позоре своего отца, действительно большого негодяя. И мой
предок всячески поддерживал ее, помогал ей. Зачем же я буду оскорблять его
память, делать то, что заведомо вызвало бы его недовольство и гнев? Это не
слишком-то порядочно с моей стороны, верно?
– Ты… серьезно? – бормочу я, не веря своим ушам. –
Серьезно?! Но ведь ты так искал ее, эту картину!
– Искал и нашел, – говорит он беспечно. – Впрочем, какова
тут моя заслуга? Найти ее сознательно не смог бы никто и никогда. Помог случай,
всего лишь случай. Если бы ты не заперла меня в погребе, если бы я не озверел
там от злости и холода, не решил бы сорвать один из крючьев, чтобы расковырять
замок, не дернул бы за него в прыжке слишком сильно и не сорвал бы к черту всю
конструкцию, если бы при ударе о каменный пол из трубы не выскочила втулка…
Короче, одни сплошные «если бы»! Я тут ни при чем, честное слово.
– Да какое это имеет значение! – горячусь я. – Ты нашел ее,
нашел, вот что главное! Ты теперь можешь сделаться баснословно, сказочно
богатым.
– Да я и так не беден, – перебивает он с усмешкой.
– Ты можешь прославиться!
– Я и так знаменит. Успокойся, Валентин. Все твои доводы
очень разумны, однако… однако Луи-Мишель Лепелетье был подлецом и предателем.
От этого никуда не денешься. Неужели ты думаешь, что я хочу на грязи и подлости
добиться еще большего богатства или известности?
– Понятно, – медленно говорю я. Мне и в самом деле сейчас
стало многое понятно в нем… Жаль, что поздно, безнадежно поздно! – И где теперь
картина?
– Да там же, где была все это время, – хмыкает он беспечно.
– Я обещал мсье Брюну привести в порядок его драгоценный погреб – ну и привел.
Дверь на месте, замок вставлен, пролом заделан на совесть. А крючья для сыров и
окороков подвешены на прежнем месте: на той же медной трубе.
– И картина… – выдыхаю я как завороженная.
– И картина там, – кивает Максвелл. – Я запаял трубу, так
что теперь она запечатана даже надежней, чем прежде. Правда, честно тебе скажу:
я не уверен, что там долго останется именно картина . Скоро она превратится
просто в полотно – в буквальном смысле слова. В полотно, кое-где пропитанное
краской… И сейчас-то понадобился бы чуть не год работы, чтобы восстановить
изображение. А ведь я, открыв трубу-футляр, нарушил царивший там двести лет
микроклимат. Теперь время довольно быстро довершит дело. Через год, много два
от нее ничего не останется!
Мне слышится торжество в его голосе, и я говорю недоверчиво:
– А ведь ты заранее знал, что, если найдешь картину,
поступишь именно так! Я вдруг вспомнила… Еще когда мы встретились в первый раз,
Николь говорила, что ты скупаешь какие-то гравюры. Ты скупал копии этой
картины? Ты уничтожал их?
– Умная девочка! – вскидывает брови Максвелл. – Ты угадала.
– Честное слово, можно подумать, что твоя фамилия не
Ле-Труа, а что ты потомок этой, как ее там, Луизы-Сюзанны с ее страстной жаждой
спасти честное имя Лепелетье…
– К сожалению, нет, – качает головой Максвелл. – Она умерла
бездетной. И любила другого мужчину. Его звали Максимилиан Лепелетье де Фор. Но
я убежден, что Филипп Ле-Труа был влюблен в нее. Отчасти этим и вызвано его
страстное стремление помочь ей. Мне это очень понятно. Ради любви… о, ради
любви я тоже был бы способен на многое!
– На многое? – бормочу я, отводя глаза.
Мне хочется спросить: «А ты мог бы простить меня?» Но ведь
он сказал «ради любви». А при чем тут я? И поэтому я только повторяю, как
попугай:
– На многое, да? На что, например?
– А почему ты не поинтересуешься, что бы я сделал с пультом
от игрушки, если бы не нашел тебя здесь, во Франкфурте? – отвечает вопросом на
вопрос Максвелл.
– Ну и что бы ты сделал? – послушно повторяю я.
– Честно говоря, полетел бы с ним в Россию, – говорит он,
глядя на меня совершенно простодушными и редкостно прозрачными глазами.
– Куда?!
– То есть как – куда? – смотрит на меня удивленно Максвелл.
– В твой город Сахалин, разумеется! А что ты так на меня смотришь? Русская виза
у меня действительна еще месяц. Времени в запасе вагон… Конечно, но не такой уж
большой вагон, поэтому я не намерен терять ни часа. Как ты смотришь на то,
чтобы я полетел с тобой, твоим рейсом? Я узнавал – свободные места есть.
Я смотрю на него, потом оглядываюсь по сторонам, потом опять
смотрю на него, потом опять глупо озираюсь… Этого не может быть. Не может!
Я встречаюсь взглядом с вороной, которая таращится на меня с
вывески «Weise Rabe».
Господи, как подумаешь, что всего этого могло б и не
случиться, кабы не ворона!..
