– Тогда пустите меня к мужу!
А сама колени сжимает, не слушается, бьется, рвется… Делать
нечего.
– Ладно, погоди. Сейчас позовем твоего мужа, он к окошку
подойдет, – говорит Виталий Иваныч.
«Родилка»-то у нас на первом этаже.
Подошел к окошку «муж». С виду такой же пацан, как и «жена»,
но мозгов на одну извилину все же побольше:
– Нинуль, ты чего буянишь? Ты там смотри, врачей слушайся!
– Я курить хочу, а они не дают!
– Нинуль, как только родишь, тебе покурить дадут, и пивка я
принесу…
Мы только переглядываемся.
– Поколение «Пепси», – бормочет гинеколог. – Нет, это
поколение «Клинского»! Верите ли, Валентиночка, я всю жизнь пиво любил, а
теперь, на старости лет, завязал. Не могу больше видеть, как по утрам мальчишки
с девочками в школу идут, и у каждого в руке бутылка, будто соска у
дебила-переростка!
Насчет «старости лет» это сильно сказано: Виталию Иванычу,
конечно, шестьдесят, но ему все наши пациентки глазки строят, просто не могут
удержаться. Наверное, в молодые годы был такой же секс-символ, как Гоша. Ну,
тот самый, которому везет в карты.
Но в карты теперь и мне везет, ага!
В это время «Нинуль» начинает дико орать: роды идут своим
чередом, вот и головка показалась. Так она знаете что делает? Пытается руками
затолкать ребенка обратно в себя! Насилу успеваем ее схватить!
Нет, это просто кино. Причем плохое кино.
Наконец наши мучения с Нинулей кончаются. Ее отвозят в
L-клуб. Так мы между собой называем «сомнительное», или обсервационное,
отделение
[14]. Как правило, там тусуются бомжихи и прочий подобный, поистине
сомнительный контингент. Ну а L – от латинского слова lues, зараза. Lues – то
же, что сифилис. Понятно, почему мы держим эту публику в «сомнительных»
отделениях? Береженого бог бережет!
А ребеночек, мальчик, у Нинули родился практически неживой:
наверное, легкие слизью забиты. Пытаюсь интубировать – теперь у нас аппарат
ИВЛ, искусственной вентиляции легких, есть, все как у людей! – но это
безрезультатно.
– Дыши! Ты что, охренел? – волнуясь, бормочу я и
спохватываюсь, что невольно перешла на лексику своей пациентки. Перейдешь тут…
– Не дышит? – спрашивает зав. детским отделением Ольга
Степановна. Моя дочка ее тезка, и не зря: именно Ольга Степановна помогала мне
разродиться, когда моя Лелька что-то вдруг призадумалась на полпути. – Ну, часа
три, может, поживет…
У меня почти опускаются руки. У Ольги Степановны глаз –
алмаз, она никогда не ошибается. И все-таки я не сдаюсь: делаю кислородную
маску, беру дыхательный мешок, качаю, качаю… Что бы там ни пророчил
«глаз-алмаз», я должна сделать все возможное и невозможное. Потом мы кладем
младенца под капельницу, а меня сменяет сестра.
Потому что привезли новую роженицу. Тоже чудачка! У нее
схватки еще ночью начались, а она в больницу не поехала, «Скорую» вызывать не
стала: мужа ждала, который должен был вернуться из командировки, да
задерживался. Ну и дождалась: чуть дома не родила. Повезло: как раз успели на
стол, Виталий Иваныч ей только велел: «А ну-ка давай потужься!» – и вот он,
ребеночек!
Его сразу передают мне. Родился он (вернее, она, потому что
это девочка) легко, разрывов у мамочки не было, поэтому кроха никакая не
окровавленная, как в кино показывают или в книгах описывают, а беленькая и
скользкая – потому что покрыта такой смазкой, похожей на легкий белый жир.
Я мою малявку теплой водичкой с марганцовкой, обрезаю и
зажимаю пуповину, убираю слизь из носа и рта. Малявка молчит. Дети, когда
рождаются, не все сразу орут от страха перед новой жизнью. Некоторые – только
после очищения верхних дыхательных путей, вот как эта девочка.
Мамочка волнуется, так и подпрыгивает на столе:
– Ну почему она не кричит, доктор? Почему?
И тут я демонстрирую наш любимый профессиональный фокус.
– Пока не кричи, – говорю, зная, что девулька еще не может
издать ни звука. – Тихо, тихо… Ну а теперь, – и незаметно провожу ей по
грудине, – теперь ори!
Ох, как она заливается криком! Значит, дышит нормально.
Мамочка тоже заливается – слезами счастья. Я не объясняю, что весь фокус
заключается в своевременной тактильной стимуляции. Маленькие секреты большой
медицины!
Потом у нас операция. Голова ребенка не проходит, женщина не
может разродиться. Приходится накладывать щипцы. Работа есть для всех, со
стороны поглядеть – жуть что такое. Ребенка – мальчишку с необычайно густыми и
черными волосами на головушке – едва вытащили и сразу под кислород, в аппарат
ИВЛ. Но тут «глаз-алмаз» ничего дурного не пророчит. Да и мне самой кажется,
что случай не безнадежный.
– Знаешь что? – говорит мне тихонько Ольга Степановна. –
Когда его мамочка от наркоза проснется и немножко очухается, ты ее как-нибудь
сюда притащи, хоть на каталке привези, пусть посидит рядышком и с ним
поговорит. Ему живо полегчает, вот увидишь!
Я верю. Честное слово, я убеждена, что младенцы еще в
мамкином животе все слышат и отличают голос матери от других голосов. Потому
что когда они потом орут и вдруг слышат ее голос, то орать начинают потише. Ну
ладно, это лирика на грани мистики и фантастики. Вроде моего «птичьего бога»!
Короче говоря, день идет себе и идет, как положено идти дню
дежурства. Только плохо, что глаза у меня болят все сильнее. Такое впечатление,
что песок в них насыпан. Ну да, я же всю прошлую ночь не спала. И в голове
периодически зашкаливает: медвежья шкура под кроватью, эротическая сцена,
которую я наблюдаю, стоя за балконной дверью, собачьи требовательные глаза,
разинутый в паническом крике вороний клюв, сырая трава газона, красное –
черное, чет – нечет, на рулеточном столе ворох сотенных бумажек, который послал
мне «птичий бог»…
Но вот наконец-то проходит день и наступает вечер. Тихий
вечер! Можно телевизор посмотреть, чайку попить, подремать, мечтая о такой же
тихой ночи, когда удастся наверстать упущенное ночью прошлой… Благодать божья!
