Остаток той страшной ночи прошел бы, как я понимаю, в
бесконечных допросах, если бы не Марина Москвитина, которая начала-таки рожать
и остановить которую не смог бы даже министр внутренних дел, президент, а также
президент Совета Европы. Кроме них, полное впечатление, в наш роддом той ночью
прибыли все, кто мог! Комбинезоны и мундиры всех цветов заполнили коридор. Эти
так называемые силовики беспрестанно пялились в окна родилки и перебудили всех
– и детей, и мамочек. Уже утром, чуть только Марину с ее новорожденной дочкой
разместили в палатах, комбинезоны и мундиры взялись допрашивать меня, Виталия
Ивановича, акушерку, дежурных сестер, санитарок, и этот кошмар беспрерывно
длился до восьми часов, когда началась пятиминутка с новой сменой. Я кое-как,
дрожащим голосом, то и дело сбиваясь, стала докладывать о состоянии всех пяти
младенцев, которых мы родили за истекшие сутки: один – глупышки Нинули – умер,
как и предсказывала Ольга Степановна, через три часа; другой – вернее, другая,
девочка, с которой я «фокусы показывала», – чувствовала себя очень хорошо;
третий, послеоперационный, находился в реанимации, но состояние
стабилизировалось, с Марининым все нормально, никакой патологии нет, ребенок
цыганки родился мертвым. Обычно главный страшно злится, когда кто-то «солому
жует» на докладе, но тут и смотрел снисходительно, и слушал вполуха. На нас на
всех, дежурных, остальные взирали как на чудом вернувшихся с полпути на тот
свет, и один из приемных покоев – тот самый! – был еще закрыт, потому что люди,
которые теперь распоряжались в нашей больнице, только сейчас разрешили
санитаркам смыть кровь со стен и пола, а полночи фотографировали, снимали эти
кровоподтеки на видео, измеряли что-то. Хотя что там можно измерить? Был
человек – и погиб…
Короче, идет себе пятиминутка, я стараюсь ни о чем не
думать, кроме как о детях, которых мы нынче родили, и вдруг меня словно по
голове – по моей измученной, вторую ночь подряд не спавшей голове! – ударяет:
Матерь Божия, да ведь я ж с сегодняшнего дня в отпуске! И у меня сегодня в
13-00 самолет! А у меня еще вещи практически не собраны, а в аэропорту просили
быть не позднее 12, ведь билет еще не выкуплен! Кроме того, аэропорт в Нижнем,
а я, как известно, в Дзержинске. Вдобавок на его окраине. И мой дом, где
разбросаны эти самые вещи, которые надо собрать, – на противоположном от
роддома конце нашего пусть и не самого большого, но и не самого маленького
города…
Голова от этого открытия у меня начинает болеть так, что на
какое-то мгновение я почти теряю сознание.
Пятиминутка как раз кончается. Слава богу, сегодня она
длилась хоть и не пять минут, но и не час. Главный говорит:
– Ребята, кто с дежурства! Я понимаю, что вы с ног валитесь,
но вас просили еще задержаться.
«А вас, Штирлиц, я попрошу остаться…»
Мы не спрашиваем, кто именно просил. Мы и так понимаем, что
песенка свободной жизни для нас спета очень надолго. Теперь нас будут швырять
от одного следователя к другому, и каждый будет смотреть точно так же
недоверчиво, как уже смотрели те, которые терзали нас ночью, и больше всех
будут мучить нас с Москвитиным, потому что мы – хотя бы мельком, хотя бы краем
глаза! – видели убийцу, пособника, как я теперь понимаю, цыганки-террористки.
Цыганки? Да какая там, к черту, цыганка! Как только она
сказала «Але-лай!», я сразу поняла: не цыганка это! С чего бы ей говорить
по-чеченски?
Не то чтобы я была знатоком чеченского языка… Честно
признаюсь: я знаю только эти слова. Как-то раз в электричке рядом со мной
оказалась грузная чеченка с целым выводком маленьких чеченят, и она почему-то
пристала ко мне, как пиявка, и всю дорогу пыталась меня убедить в том, что
русские относятся к ним бесчеловечно, что им пришлось уехать из родимого, но
разрушенного дома в Хасавюрте и живут они теперь в Дзержинске, у дальних родственников,
но это не жизнь: дом маленький, там своих двое детей, да этих четверо… Кошмар,
словом.
В знак отчаяния чеченка то и дело восклицала: «Але-лай!», и
эти слова отпечатались в моей памяти, словно выжженные каленым железом.
Наверное, потому, что чем-то напомнили мне наше, исконное, нижегородское:
«Эх-а-яй!», которое тоже означает все на свете: и изумление, и насмешку, и
ужас.
И вот вдруг беременная цыганка в полубреду тоже восклицает:
«Але-лай!» Я удивилась, да. Наверное, надо было сразу что-то предпринять… Но
что я могла, когда она тут же начала рожать? Да и откуда мне знать, может, это
такое традиционное восклицание у всех мусульман? Хотя вопрос, мусульмане ли
цыгане… А, пропади оно все пропадом, это уже не играет никакой роли. Что
случилось, то случилось, но благодарение богу, что не произошло ничего худшего.
Они все-таки не подорвали нас, эти ненормальные, эти поганцы… Слава богу, что
Москвитин оказался таким настырным и никуда не ушел. Кто его знает, вдруг это
устройство все же сработало бы! Правда, беда все же произошла, погиб тот
человек, Василий…
Что-то хлещет меня по лицу наотмашь. Я вяло отшатываюсь, не
слишком, впрочем, удивленная. Столько со мной всякого случилось в сумятице двух
прошлых ночей, что эту пощечину я воспринимаю как еще одно проявление общего
безумия. И тут мир в моих затуманенных усталостью и потрясением глазах
проясняется, и я вижу, что стою почему-то не в кабинете главного, где проходила
летучка, а посреди каких-то кустов. То есть меня хлестнула ветка. Еще несколько
мгновений мне требуется, чтобы осознать: это не какие-то кусты, а свои, можно
сказать, родные, потому что находятся они на задворках нашей больнички, позади
кочегарки, позади куч угля, и среди этих кустов пролегает обходная тропа к
автотрассе.
Минуточку. Как я сюда попала?
Опускаю глаза и вижу, что на мне мой белый халат, который я
так и не сняла после летучки. То есть я как бы вышла погулять, подышать
воздухом? Но почему на моем плече болтается сумка – моя торбочка, в которой
лежат косметичка, щетка для волос, записная книжка и деньги, выигранные в
«Супер-слотсе» и полученные в бухгалтерии отпускные? Почему я стою в кустах
чуть пригнувшись и выглядываю из них так осторожно, словно боюсь, как бы меня
не заметили, не поймали и не привели обратно в больницу?
И я понимаю, что так оно и есть. Я на самом деле этого
боюсь. Я боюсь, что мне не удастся сегодня улететь в Париж. И в ближайшем обозримом
будущем тоже не удастся. А может быть, даже никогда не удастся.
Я видела убийцу. Факт есть факт. О господи, да ведь я не
помню о нем ничего, кроме того, что он был в милицейской форме и что у него
бритвенные лезвия вместо глаз!
Предположим, я останусь, плюнув на все усилия подруг по
организации и обустройству моей личной жизни. Но где гарантия, что этот человек
не вернется, чтобы прикончить меня?
Я его видела. Москвитин – тоже, но прапорщику Москвитину
защитить себя проще, чем мне. У меня никого нет. Я никому не нужна. Я – легкая
добыча.
