10 мая 1793 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Из
дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо
Иногда мне хочется спросить господа – чем его прогневила
наша семья, почему он обрушивает на нас все новые и новые испытания? Или мы
продолжаем отвечать за грех моего брата, предавшего не только всех нас и свое
сословие, но и короля, и веру, и отечество свое? Однако, если рассуждать
логически, как нам советуют господа философы, именно господь попустил Луи-Мишеля
встать на путь предательства, ведь все в руках господа нашего. Хорошо,
предположим, вскоре Творец спохватился и послал поперек пути «гражданина
Лепелетье» своего карающего ангела в лице королевского гвардейца Пари. Однако
что происходит потом? Умирает глава нашего рода – мой отец. Теперь умерла жена
Луи-Мишеля, и я не могу понять, что стало причиной скоротечной чахотки, в три
месяца сведшей в могилу молодую, цветущую женщину: то ли гибель мужа, то ли его
позорная слава. Король… наш король казнен! Говорят, скоро настанет черед
королевы, которая еще томится в Консьержери
[24]. А недавно пришло известие,
что Пари, по пятам которого так и рыскали эти кровавые псы – революционеры,
гнавшие его беспощадно по всей Франции, не давая передышки, не вынес больше жизни
льва, затравленного шакалами, – застрелился в какой-то жалкой гостинице в
провинции. Ну что ж, это поступок настоящего мужчины: он не позволил
революционерам насладиться новым мерзким представлением, подобием того, кое они
учинили, обвиняя французского короля во всех грехах, содеянных его предками.
Да, Пари поступил как истинный дворянин… Но как все это попустил господь?!
Помню, еще в детстве, читая в Библии о страданиях Иова, я
восхищалась его терпением – и ужасалась жестокости бога, который решил подвергнуть
таким испытаниям одно из любимейших чад своих. Но глубоко внутри я была
уверена, что в жизни так не может быть. «Все истории Священной книги выдуманы
для нашего исправления, для назидания, – размышляла я про себя. – Ни один
человек не в силах выдержать столько испытаний и не возроптать на Творца!»
Странно: жизнь избавила меня от многих детских и юношеских
заблуждений и иллюзий, однако несправедливость господа по отношению к людям
достойным ранит душу по-прежнему…
Во всей череде тяжких испытаний мелькнул только один светлый
луч: удалось кое-что узнать о судьбе Луизы-Сюзанны, дочери Луи-Мишеля. Нам с
Максимилианом, моим младшим братом и нынешним графом Лепелетье де Фор де
Сен-Фаржо, удалось передать ей исполненные любви письма, и мы даже получили
ответ. С недетской серьезностью (впрочем, она и прежде казалась мне старше
своих лет и этим напоминала меня, недаром же я всегда относилась к ней не как к
племяннице, а как к родной дочери, хотя, наверное, это звучит смешно в устах
старой девы – в моих устах!) девочка написала, что мечтает об одном: уехать из
Парижа, расстаться со своими воспитателями – кажется, я уже писала, что Конвент
взял на себя ее опеку, – вернуться в Сен-Фаржо и забыть, забыть все
случившееся!
О, как бы мы все хотели никогда не вспоминать – а еще больше
хотели бы, чтобы другие люди не вспоминали! – о том, как граф Луи-Мишель
Лепелетье де Фор выкрикнул на весь зал Манежа: «Я голосую за смерть тирана!»
Увы, забыть об этом нам не удастся. Господь решил
подвергнуть нас еще одному испытанию – самому, быть может, тяжелому: испытанию
вечной памятью.
Мало того, что прах члена Конвента гражданина Лепелетье
погребен в Пантеоне, где мраморная плита отныне и вовеки будет оповещать
досужих прохожих о преступлении моего брата. Мало того, что увенчанный лавровым
венком бюст его – скульптор не забыл подчеркнуть на лице знаменитый фамильный
горбатый «римский» нос всех Лепелетье – установлен теперь в Конвенте, рядом с
бюстом Брута, убийцы великого Цезаря. Ну да, два убийцы, les deux font la paire
[25]…
Этого, повторяю, мало. Само преступление Луи-Мишеля Лепелетье
теперь воспето художником!
Известным художником, имя которого – Жак-Луи Давид.
Я о нем много слышала раньше. Да и кто из образованных людей
не слышал о нем? Внучатый племянник знаменитого живописца Франсуа Буше, он
презирал творения своего великого, блистательного, сентиментального,
ироничного, искрометного предка, однако пользовался его поддержкой, деньгами,
связями. Охаивая и огульно отрицая все, что написано Буше, он тем не менее не
без его помощи сделался кем-то вроде peintre de Roi
[26].
Как-то раз я видела этого peintre de Roi. Некрасивый,
маленький, с выбитыми в детстве передними зубами, он напоминал злобного,
сварливого карлика! Я с первого взгляда почувствовала к нему отвращение. А
между тем он пользовался успехом у многих дам (есть такие, которых притягивает
и возбуждает не красота, а уродство) и даже женился на молодой девушке, дочери
смотрителя королевских зданий. В картинах своих он следовал классическим
образцам. Мне всегда казались неживыми его композиции, даже знаменитая «Клятва
Горациев», которую он написал на тему, заданную покойным королем (упокой
господь его душу!), и для создания которой был послан в Рим – чтобы
воодушевиться античными образцами.
А что сказать об «Андромахе, оплакивающей смерть Гектора»?
Как же все это манерно, делано, вычурно по сравнению с прелестными картинами
того же Буше, полными смеющейся, игривой жизни! Вот разве что этнографические
подробности Давид воспроизводил с бесподобной точностью. Колонны на его
картинах непременно срисованы с натуры. Складки одеяний заложены совершенно
так, как складки на мраморных одеждах римских статуй. И профили Горациев и
мертвого Гектора совершенно таковы, как у Цезаря, Марка Аврелия или Тибулла! Он
очень хорошо умеет копировать, Жак-Луи Давид.
Однако общество с ума сходило от его картин. Все античное
стало необычайно модным! Именно Давида должны благодарить наши дамы за то, что
они сменили необъятные кринолины на полупрозрачные, легкие, не оставляющие для
нескромного взора никаких тайн греческие туники, а вместо пышных, монументальных
причесок, украшенных то корзинами цветов, то даже моделями парусных кораблей,
начали убирать волосы А la Grec – мило, но незатейливо и однообразно.
Что и говорить, считалось, что Давид очень талантлив.
Ученики ломились к нему! На пике своей популярности он написал картину «Смерть
Сократа»… и на долгое время это клише – «смерть кого-нибудь» – станет его
излюбленной темой!
