Когда монархия пала и на развалинах ее воцарилась
республика, Давид по-прежнему остался первым живописцем страны. Заказы короля
сменились заказами Конституционной Ассамблеи. Он перестал быть peintre de Roi,
а стал peintre de Convente. Очень просто! Проще не бывает! Я слышала, он едва
не променял живопись на политическую деятельность. Сделался депутатом Конвента
от Парижа. Он произносил речи, писал воззвания, твердил, что искусство должно
идти рука об руку с народным просвещением. Неудивительно, что Давид сдружился с
моим братом, который тоже был помешан на просвещении народа. Однако суть этого
просвещения состояла в разрушении всего основополагающего. Брат требовал
отнимать детей от родителей, и наверняка он мог быть доволен судьбой своей
дочери, которая зовется теперь дочерью народа ! А Давид договорился в своих
воззваниях до того, что потребовал закрытия Академии художеств! Он хотел
разогнать всех тех, чье слово могло быть авторитетным в оценках и противоречить
его взглядам. Он этого добился. Теперь Конвент только ему заказывал картины,
которые должны были поднять патриотический дух республики. Говорят, Давид не
брал за это деньги и довольствовался одной славой. Отчего-то мне не верится в
подобную святость! Думаю, он все же получил свои сребреники за самое знаменитое
свое полотно в последние годы – «Смерть Лепелетье «…
Да! О да! Трижды, триста трижды – да! Смерть предателя увековечена
этим гнусным карликом!
29 марта сего года Давид торжественно передал в дар Конвенту
только что оконченную картину. Она изображает именно то, что обозначено в
названии. Граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо лежит полуобнаженным на
высоко приподнятых подушках смертного ложа. Черты его спокойно-скорбного лица и
формы тела героизированы и облагорожены – как это принято в античном искусстве.
Из зияющей раны в боку струится кровь. Справа на стене изображена шпага,
пронзающая листок бумаги с подлыми словами, произнесенными моим братом на суде
над королем Франции: «Я голосую за смерть тирана».
Давид увековечил воистину смерть товарища – ведь и сам
художник тоже участвовал в осуждении короля на смерть, тоже голосовал за его
казнь. Его жена, благородная женщина, ушла от него, не пожелав быть женой этого
peintre de Roi, уничтожившего того, из чьих рук кормился… Ну что ж, у этой
продажной твари теперь другие хозяева.
Мало того, что есть картина – она еще и скопирована в
гравюре художником Тардье, отпечатана и раздается народу бесплатно! Сотни,
тысячи свидетельств предательства, содеянного одним из Лепелетье! Эта гравюра
лежит сейчас передо мной. Я могу скомкать ее, разорвать на тысячу клочков, могу
сжечь в камине или зарыть в землю… Но останется картина ! Клеймо на имени
нашего рода поставлено.
Боже мой… Как же мне теперь исполнить последнюю волю отца и
скрыть позор семьи от будущих поколений Лепелетье?
18 июля 200… года, Париж. Валентина Макарова
– Слушай, а мы с тобой смогли бы родить ребенка? – напористо
спрашивает он и стискивает мою руку в своем очень даже немаленьком кулаке.
«Да сколько угодно! – чуть не срывается у меня с языка. – Мы
каждый день рожаем как минимум троих!»
Вовремя спохватываюсь. Еще мгновение – и мой новый знакомый
наверняка рухнул бы в обморок в этом миленьком бистро на бульваре Итальянцев.
Я-то восприняла его слова совершенно профессионально, у нас это самое расхожее
выражение, мы на пятиминутках только так и выражаемся, а он имел в виду
совершенно другое!
Впрочем, и я немало озадачена тем, как ретиво мой новый друг
берет быка за рога. Мы практически незнакомы, он еще даже не представился. В
принципе, мне известно, что его зовут Бенедикт Нанкет, а он знает, что мое имя
Валентина. Это нам заранее, еще перед встречей, сообщила Николь – «сватья баба
Бабариха», которая немедленно взяла меня в оборот, как только увидела в
аэропорту.
Принимает меня в Париже не Лера, а Николь Брюн-Понизовская.
Лера с мужем срочно улетели куда-то в Марокко, где погиб в аварии кузен мужа.
Она пыталась предупредить меня, но не дозвонилась – я уже летела из Нижнего,
поэтому Николь, которая должна была просто встретиться со мной в своем
агентстве и свести с «женихами», ждала меня в аэропорту. А потом она привезла
меня к себе домой, вернее, в квартиру своих родителей, которые каждое лето
где-то путешествуют. Нет их и на сей раз. Муж Николь задержался по делам в
Москве (у него тоже огромное брачное агентство), так что в миленькой квартирке
на улице Друо нас трое, включая Шанталь.
Нижегородский крокодил пришелся весьма кстати, Шанталь,
классная девятимесячная деваха с четырьмя зубами, светлыми волосенками и очень
серьезными серыми глазами, влюбилась в него с первого взгляда и нянчится с ним
так же, как нянчилась моя Лелька. Если Шанталь не обегает квартиру на
четвереньках (со страшной скоростью, громко стуча по полу голыми «мозолистыми»
коленками), не спит в обнимку с розовой плюшевой кошкой, подарком Леры (кошка
совершенно совковая, их у нас в Нижнем делают, но трудно представить игрушку
уютней), если не ест, увлеченно приговаривая «дабн-дабн» (не знаю, что сие
означает, это не русский и не французский, а какой-то ее собственный язык), то,
значит, возится с крокодилом.
Честно признаюсь: я не показала малявке кнопочку, которая
зажигает крокодильские глаза и заставляет петь «Ламбаду», – еще свежи
воспоминания, от которых меня дрожь бьет. Думаю, больше никогда в жизни я не
смогу спокойно слышать эту мелодию. Вообще я никак не могу окончательно прийти
в себя и порою ловлю на себе удивленный взгляд Николь. Наверное, я кажусь ей
девушкой со странностями. Однако она неизменно мила, приветлива, терпелива со
мной и полна решимости «устроить мое счастье». Честное слово, это ее
собственные слова!
Николь предприняла уже две попытки «устроить мое счастье» –
и обе окончились ничем.
Первым соискателем приза по имени Валентина Макарова
оказался молодой человек с внешностью киногероя-любовника и обворожительными
манерами. Звали его, вообразите, Ален. Ну просто сахар и мед! Мы посидели с ним
в миленьком кафе на улице Сент-Оноре (с ума сойти – Сент-Оноре! ), потом,
пройдя буквально несколько шагов, оказались в Тюильри (в Тюильри! ) – и он
моментально полез целоваться. Я была слишком занята созерцанием статуй в
античном стиле, расставленных здесь и там около дивных розовых кустиков,
поэтому не тотчас поняла, что Ален, собственно говоря, делает. Не сказать, что
я девушка таких уж строгих правил общения, но… все же у советских собственная
гордость, на буржуев смотрим свысока!
Обнаружив, что я не готова улечься с ним прямо вот тут, на
газоне, и даже не изъявляю желания тискаться под сенью статуи сурового Марса,
Ален вроде бы не очень огорчился и сказал:
– Ты знаешь, я сразу понял, что ты – женщина деловая.
