Дверь открывается, и в зале возникает дивное,
очаровательное, обворожительное создание. Изящная, как цветок, блондинка с
распущенными волосами ниже плеч и аквамариновыми глазками – воплощение
сказочной красоты. Да на ее загорелых ножках шедевры от Шанель и прочей обувной
компании будут смотреться еще лучше! Тем паче что они достались тетке с
кольцами и впрямь задешево. Николь успела шепнуть мне, что ее сапоги в бутике
стоили бы триста пятьдесят евро, а теткины туфли – каждая пара не меньше чем
двести, ну и босоножки – двести пятьдесят. Почувствуйте разницу, а?
Нет, в самом деле – одеваться на аукционах довольно-таки
выгодно. Даже очень. Вот если Николь все же найдет мне французского мужа, я
тоже сделаюсь завсегдатаем этого серого дома, изнутри похожего на бархатную
алую шкатулку, с броскими надписями снаружи: Drouot, Drouot, Drouot… А пока
все, что я могу, это любоваться несусветной красоткой, которая берет у окольцованной
тетеньки все три коробки и выносит из зала. Когда ее точеная фигурка скрывается
в дверях, по залу проносится легкий разочарованный вздох. Нет, честное слово,
именно про таких и говорят: смотрел бы, да не насмотрелся! Странно, что даже у
нас с Николь, женщин, она не вызывает зависти, а только восхищение. И какое
чудное, романтичное имя – Лора. Неужели она – дочка этой уродины? Ну, может
быть, хотя бы племянница?..
Поскольку делать нам в зале больше нечего, мы потихоньку –
мсье Дезар наконец-то начал новый торг – выходим вслед за толстухой. Вид у нее
ну до того самодовольный (и три пары дорогой обуви удалось отхватить дешевле,
чем за полцены, и эту обувь, словно рабыня Изаура – тюк с хлопком, несет
невероятная красавица), что я невольно дергаю Николь за руку. Мне хочется,
чтобы мы обогнали тетеньку и продемонстрировали ей нашу коробку с нашими
сапогами. Просто так, чтобы не слишком заносилась: дескать, не все в этой жизни
ей доступно!
Однако мы не успеваем. Нас обходит на повороте высокий
мужчина – тот самый, на которого я уже обратила внимание в прошлый раз: в лихо
заломленной шляпе и в брюках с обшлагами. Он по-прежнему держит руки в
карманах, пиджачная шлица по-прежнему расходится на… на том, стало быть, месте,
на котором она и должна расходиться, и походка у мужчины вся такая…
стремительно-небрежная. Он минует нас с Николь, потом толстуху, которая важно
тащится, косолапо переставляя коротенькие ножки – ну точно жаба, которая
перекушала комаров и мушек! – потом вдруг вынимает из кармана руку и щиплет
красотку Лору, нагруженную коробками, за точеную попку.
Клянусь!!!
Лора истерически взвизгивает и роняет коробки. Туфли,
босоножки, коробки летят в разные стороны. Она не обращает на них никакого
внимания. Поворачивает к охальнику перекошенную физиономию, заносит руку,
словно готовится дать ему пощечину, и визжит:
– А, бля-а-адь!
Что характерно, кричит она по-русски.
15 мая 1800 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Из
дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо
Сегодня я вдруг поняла, что действительно пришла весна –
давно пришла, просто я ее не замечала. Мне было не до весны. Вот уже который
год мне было не до весны! Не до осени, не до лета, не до зимы – для меня
существовал только некий завтрашний день . И хоть говорят, будто завтра никогда
не наступит, оно все же наступило! Настал тот день, о котором я мечтала семь
лет.
Боже мой, что это были за годы… Они предстают передо мной
вереницей таких нравственных и физических страданий, которые мне даже не
хотелось поверять моему дневнику. Мы – я и Максимилиан, мой младший брат, –
думали только о том, чтобы выжить, чтобы сберечь замок наших предков,
пристанище нашего опозоренного рода. О нет, мы не опасались, что к нам ворвется
толпа озверелой черни: имя Луи-Мишеля Лепелетье надежно охраняло нас от
посягательств революционеров.
Получается, нам все-таки было за что его благодарить… Однако
выпадали дни, когда мы даже не знали, удастся ли нам раздобыть хоть
какую-нибудь еду. Менять фамильные драгоценности на кусок хлеба – о, странные
чувства испытываешь при этом… Если бы не преданность некоторых слуг, старых
слуг, которые не развратились даже в годы этой так называемой свободы, я даже
не знаю, как бы выжили мы с Максимилианом, старая дева и юноша, на плечах
которых лежал такой тяжкий груз – забота о настоящем и о будущем… О, проклятые
годы революционного террора! Они уже позади, и те люди, которые когда-то
ввергли Францию in tenebris
[29], теперь сами канули в адские бездны.
Увы, не все. Ненавистный художник, увековечивший позор нашей
семьи, все еще жив. Жив – и процветает!
Вскоре после картины «Смерть Лепелетье» Давид намалевал
полотно «Смерть Марата» (о, будь благословенна эта святая женщина, Шарлотта
Корде, перерезавшая своим кинжалом нить его гнусной жизни!), сделался
официальным церемониймейстером Республики и устроил какой-то знаменитый
праздник «Верховного Существа», слухи о котором дошли даже до нашей глуши.
Рассказывали, что на развалинах Бастилии был устроен фонтан, из которого пили
все, комиссары и народ, потом все целовались друг с другом, потом шли по улицам
процессией, в которой были вместе старики и питомцы воспитательного дома
(воплощение идей моего несчастного брата!), везли урну с прахом убитых героев…
Пляски на могилах, пляски на могилах!
Когда закончилась кровавая вакханалия Республики, Давид
угодил в тюрьму. И все же эта мерзкая тварь не переставала пачкать бумагу своим
гнусным пером! Свои рисунки, передаваемые на волю, он теперь подписывал так:
«David faciebat in vinculis»
[30]. Узнав о его заключении, я начала возносить
благодарность небесам, однако рано. Фортуна вновь повернулась к нему лицом, к
этому отщепенцу, уродливому карлику. Жена, покинувшая его, когда он подал голос
за казнь короля, вернулась к мужу-узнику. Вскоре его выпустили на волю, и сам
Первый консул Бонапарт проявил к нему благосклонность. Давид вновь стал
руководить своей школой, и под его влиянием мода на античность заполонила
Париж. Говорят, на Елисейских Полях выстроены храмы с жертвенниками в
ионическом стиле! Дамы носят хитоны и сандалии! По улицам шляются целые
процессии жрецов и жриц! А для его новой, самой модной картины «Похищение
сабинянок» позировали богатые парижские дамы, которые не постеснялись надеть на
себя самые откровенные костюмы… вернее, не постыдились снять с себя почти все.
