Оказывается, барин ее (надо полагать, тот самый, которому
предназначены Костины оливковые перчатки) куда-то отъезжал, а теперь явился
домой допрежь того времени, когда Аннушка его ожидала. Судя по выражению ужаса
на ее лице и некоторым бессвязным словам, он и знать не знает о «бане на дому».
То есть Аннушка развернула свое «помойное» предприятие сущею контрабандою!
У меня подкашиваются ноги, в жарко натопленной ванной мне
вдруг делается холодно, словно в сугробе. Боже мой, я ведь даже не спросила,
кто этот барин! Вдруг какой-нибудь «из нынешних» – ведь к комиссарам подались
многие из тех, в ком мы предполагали прежде вполне приличных людей! И если его
не очаруют Костины перчатки, если он рассердится, что в его ванне мылась
какая-то посторонняя гражданка, вдобавок «из бывших», то и Аннушку, и меня
запросто могут отволочь в Чеку. Я вспоминаю, как зимой погибла моя
приятельница, учительница. У нее украли муфту, ну и, чтобы не мерзли руки, она ходила,
перекинув через них сложенный вчетверо английский плед. И тут, на беду, у
комиссаров как раз случился очередной приступ борьбы со спекуляцией. Кому-то
взбрело в голову признать в моей знакомой спекулянтку. Ее арестовали и, не
слушая никаких объяснений – право, у комиссаров слуховые органы устроены
совершенно особенным, отличным от нормальных людей образом! – повлекли в
узилище. А там случился тиф… Она умерла прежде, чем дождалась первого допроса.
Наверняка с точки зрения комиссаров мое преступление гораздо
более тяжкое. В моей знакомой заподозрили спекулянтку, во мне же наверняка
увидят эсерку, которая замыслила убийство комиссара – совершенно так же, как
Фанни Каплан замыслила убийство главы всех комиссаров .
Меня схватят, и Костя останется совсем один. Некому будет
носить ему даже самые жалкие передачи. Он умрет с голоду…
– Аннушка, нельзя ли куда-то спрятаться? – чуть не плачу я.
Аннушка живенько соображает – и тащит меня в комнаты. Вот
столовая, а вот и спальня.
– Прячьтесь под кровать, сударыня! – страшным шепотом велит
Аннушка. – На пяток минуточек, никак не более. Я барина отвлеку, а затем вас в
двери-то потихоньку и выпущу.
Под кровать? Мне – лезть под кровать?!
Я медлю. Дверной колокольчик все это время истерически
трезвонит. Вдобавок к звону присоединяется громкий стук – терпение у барина,
надо думать, совершенно кончилось. И я понимаю, что медлить более нельзя. Падаю
плашмя и с проворством, коего я от себя совершенно не ждала, ввинчиваюсь под
кружевные подзоры кровати. Вслед летит мой сырой узел с постиранным бельем.
Прижимаю его к себе и перестаю дышать.
Аннушка приседает на корточки, заглядывает в мое убежище –
вижу ее красное от натуги и страха лицо. Она грозит мне пальцем: тихо, мол! – и
со всех ног несется к двери, причитая:
– Иду! Иду! Неужто это вы, Максим Николаевич? Ох, простите
великодушно, не слышала, не ждала!
Так, значит, комиссара зовут Максим Николаевич. Приятное
имя. А впрочем, что мне с того? Мне худо приходится: ведь хозяин тотчас прошел
в спальню, и теперь я вынуждена лежать совершенно недвижимо и таить каждый
вздох.
Голос у комиссара тоже очень приятный – мягкий, негромкий,
со снисходительно-насмешливыми интонациями. Он усмехается, слушая ворох
Аннушкиных оправданий: она-де его не ждала сегодня, а ждала только завтра, а
тут, на беду, затеяла стирку, колонку топила…
– Колонку топили? – проявляет интерес барин. – Очень хорошо.
Мне бы с дороги помыться. Наполните-ка мне ванну, Аннушка.
О, какое счастье! Сейчас он уйдет, и я…
Обутые в стоптанные чувяки Аннушкины ноги, видные между
кружевными подзорами простыни, отчего-то нерешительно переминаются на месте.
– Ох, Максим Николаевич, вы уж простите, да я, дура, всю
воду горячую извела. Надобно колонку заново протопить.
О господи! Зачем самоотверженная Аннушка так себя честит?
Ведь это я – та дура, которая извела всю горячую воду! Ну что бы мне быть
побережливей, оборачиваться быстрей – глядишь, и сама давно ушла бы из этой
опасной квартиры, и Аннушку не втравила бы в беду.
– Ну что ж, подожду, – миролюбиво соглашается Максим
Николаевич. – Вы топите, а я прилягу на полчасика. Ноги гудят!
И он делает шаг к кровати, явно намереваясь улечься. На
полчасика.
Сердце мое перестает биться.
– Ах нет, барин! – отчаянно восклицает Аннушка. – Погодите!
Позвольте, я вам кое-что покажу.
– Что с вами, Аннушка? – удивляется Максим Николаевич. –
Отчего вы так кричите? Я хорошо слышу. Что хотите показать? Что приключилось?
– Барин… – с запинкою начинает Аннушка, – а вот помните, как
за соседом вашим пришли и в Чеку его взяли, так вы сказывали: хорошо-де иметь
такое место, чтоб, случись что, уйти из квартиры и отсидеться от комиссаров?
Вот те на! Если человек мечтает где-нибудь «отсидеться от
комиссаров», стало быть, сам он быть комиссаром никак не может. Да и какой
опрометью ни бежала я прятаться под кровать, а все ж успела окинуть беглым
взором стены квартиры и нигде не увидела непременной принадлежности
большевистского жилья – фотографических портретов их вождей на стенах. А эти
кружевные подзоры простыней, которые свешиваются чуть не до самого пола и
надежно скрывают меня от хозяйского глаза… Разве мыслимы они в доме нового
человека ?
Может, не мудрствуя лукаво, выбраться из-под кровати и
отдаться на милость хозяина?
Прогоняю эту трусливую мысль и решаю держаться до
последнего, тем паче что под кроватью мне не так уж и плохо: на чисто вымытом
полу ни пылинки, ни соринки – Аннушка аккуратистка, слава богу. Вот только
холодновато лежать – особенно после ванны. Как бы не расчихаться. Какое
счастье, что я успела вполне одеться!
Между тем беседа Аннушки и Максима Николаевича идет своим
чередом:
– Ну конечно, помню, говорили мы об этом, – соглашается он.
– Ну и что? Неужто вы такое место сыскали?
– А то как же! – победоносно кричит Аннушка. – Сыскала!
– И где же? – усмехаясь ее энтузиазму, спрашивает он. – Не
под кроватью, надеюсь?
Мне кажется, пол подо мною мгновенно раскаляется, словно те
сковороды, на которых черти в аду поджаривают грешников.
– Нет! На крыше! – панически восклицает Аннушка. – Это место
на крыше! Пойдемте, пойдемте, я вам покажу!
