20 июля 200… года, Париж. Валентина Макарова
Итак, мы с Николь выходим из дому, сажаем нашу принцессу в
коляску, обвешиваем ее погремушками и двигаем по улице Друо к бульвару
Итальянцев, потом по рю Монмартр (от настоящего Монмартра, холма – скопища
художников, улица находится довольно далеко, в другом районе Парижа, как и
бульвар Монмартр, и предместье Монмартр, и причины таких географических
неувязочек я объяснить не могу) спешим к Аллеям. Это такой премилый парк или
сад, не знаю, как точно сказать. В общем – восхитительное место, состоящее из
множества прелестных аллей, названных именами разных поэтов, например, Аллея
Гарсиа Лорки. Здесь фонтаны, детская площадка, корты, полно лавочек, голуби
летают тут и там, в церкви Сен-Юсташ бьют колокола и часы – ну чудно! Правда,
идиллию то и дело нарушают летучие полицейские отряды. Они и правда летучие!
Молодые и все, как на подбор, красивые атлеты в черном пролетают на роликовых
коньках, почти не касаясь земли, и со страшной силой бдят за порядком. Ну что
ж, с этим лучше перебдеть, чем недобдеть. В Париже боятся террористов, как и
везде. Мало им импортных исламистов и всякой прочей шушеры – так еще свои,
родные, можно сказать, корсиканцы вдруг ударились в воинствующий сепаратизм!
То есть так говорят. Сама я в жизни ни единого корсиканца не
видела и при встрече ни за что не отличу от француза. Но, хочется верить, эти
ангелы или демоны на роликах мигом их узнают и ходу не дадут!
Мы уже на улице Монторгей, которая почему-то напоминает мне
московский Арбат в его лучшие времена – во времена моего детства. Это же просто
сказка была! Правда, на Монторгей не продают картин, но эти бесчисленные
кондитерские, и бистро, и лотки с мороженым, и чудные дома, и море народу…
Уютно здесь просто до невозможности! Вон там, ближе к Аллеям, продают
вкуснейшее мороженое шариками в сладких, хрустящих вафлях. Может быть, успеем
до встречи с Ле-Труа насладиться? Я возьму манго, ром-розан и ананас. Или нет,
лучше вместо ананаса попрошу земляничное. Или выбрать дынное? Ну, еще есть
время решить.
– Ты недорассказала про «Сафо и Фаона», – напоминаю я
Николь, потому что не вижу другого способа отвлечь ее от воркования с Шанталь и
перевести на интересующий меня предмет.
Предмет этот – Максвелл Ле-Труа. Понимаю, что человек,
который запросто, от нечего делать, разбивает сердца герцогинь и контесс (то
есть графинь) и чьи картины висят в офисах модельеров с мировой известностью,
на меня вторично уже не взглянет. Однако отчего-то не идет из головы (и не
только из головы!) то ощущение, которое я испытала, когда его губы и зубы
сыграли шутку с моей рукой. А как он ущипнул за попку рашен герл Лору… Ох,
что-то подсказывает мне, что с этим баловнем судьбы не так все просто, что
иногда он, как и античные небожители, спускается со своего Олимпа на грешную
землю, и тогда…
Да ладно, угомонись, Валентин ! О чем ты? Вспомни античные
мифы. Что стало с бедной Семелой после того, как с ней пообщался Зевс? Он
явился к ней во всей своей силе и славе и, конечно же, испепелил молниями! А
несчастная Ио, превращенная им в корову, на которую ревнивая Гера напустила
неотступного овода?
– А кстати, он женат? – выпаливаю я прежде, чем успеваю
подумать, что именно произнесет мой шаловливый язычок. И вот так всегда. Вечно
я ляпаю что не надо! Сейчас Николь поднимет меня на смех. Нашла кого принять за
потенциального жениха – Максвелла Ле-Труа!
Однако «сватья баба Бабариха» почему-то не смеется, а
смотрит на меня с горячим одобрением:
– Ну наконец-то ты решилась спросить о главном! Нет,
вообрази, Максвелл холост. Месяца два назад, когда был у нас в гостях последний
раз, мой отец начал ему пенять, что тот не женится. Максвелл все отшучивался,
дескать, какая жена выдержит мужа с такой безобразной репутацией, как у него, а
потом брякнул, что если женится, то на русской: пора восстановить историческую
традицию. Не понимаю, как я могла об этом забыть! Не понимаю! Сводила тебя с
какими-то недоумками, когда тут такой кадр! Просто затмение какое-то на меня
нашло!
На меня тоже немедленно находит затмение, во время которого
воображение вовсю показывает мне картины блаженной и счастливой жизни рядом с
этим скандальным и обворожительным Казановой.
Да ладно. Угомонись! А Лельку ты куда денешь? Нужна ему твоя
дочь – made in Дзержинск. Ну и ладно, зато мне она нужна больше всех женихов на
свете!
Почему-то у меня начинает щипать глаза. Нет, это же надо –
так расчувствоваться из-за одного шаловливого поцелуйчика, и то – не в губы,
даже не в щеку, а руки…
Бедная Семела. Бедная Ио. Бедная Валентин!
– А что за традиция? – спрашиваю как бы небрежно.
– Отец Максвелла был женат на русской. После Октябрьской
революции ее родители оказались в Париже. А бабушка со стороны матери у него –
англичанка, кстати, физик с мировым именем, она и выбрала ему это безумное имя.
Так что в нем много всего намешано, всякой крови.
– В том числе и мавританской, – брякаю я.
– Вот уж нет! Ле-Труа – семья националистов, да еще каких.
Они за чистоту белой расы. Так что смуглота у него испанская. Но та французская
кровь, которая все же есть в его жилах, тоже о-очень непростая. Да, ты
спрашивала меня о «Сафо и Фаоне»? – спохватывается Николь. – Знаешь эту
картину?
Киваю.
– Не пойму только, при чем тут красавчик Фаон? – спрашиваю
я. – Сафо же была лесбиянкой!
– Ну, это еще неизвестно, – загадочно поднимает брови
Николь. – Далеко не факт. Она, между прочим, была замужем – за каким-то богачом
Керкиласом, имела от него дочь Клеиду. Сафо славилась как примерная мать и
жена. Сам Платон дружил с ней, а он не стал бы дружить с кем попало. Даже на
монетах в городе Митиленах, где она жила, помещали ее изображения – а мыслимо
ли это, если бы она была развратной и распутной? Некоторые исследователи
считают, что женщины, к которым обращены ее стихи, – всего лишь подруги по
школе служения музам, которую она устроила у себя дома. Конечно, она пишет о
красоте телесной, однако никакой грубой физиологичности в ее поэзии нет и в
помине.
– Серьезно, что ли? – спрашиваю я озадаченно.
– Конечно! Лесбиянкой Сафо можно назвать только потому, что
она родилась на острове Лесбос. Потом она уехала оттуда, ну а еще через
пятнадцать лет вернулась и жила там до самой смерти.
– Но ее стихи… они же всеми истолковываются однозначно… –
мямлю я. – И в книжках пишут о ней…
