Идем молча. Чувствую, что Николь неловко за откровенную
грубость Жани, но, честное слово, меня такая чепуха ничуть не волнует. В нашей
родилке такого наслушаешься и насмотришься! Я же говорю, меня мало кто
принимает всерьез, даже когда я в белом халате или в униформе, ну а сейчас-то,
в символическом платьице на бретельках…
– Слушай, я ведь завтра уеду, – говорит Николь. – Как ты тут
будешь, а?
– Ничего, выживу! Ты во сколько встанешь?
– Ну, часов в десять, не раньше. Воспользуюсь случаем
выспаться.
– Отлично! Тогда, если я проснусь до восьми, то побегаю,
хорошо? Где тут хорошие дороги?
– Что значит – где хорошие дороги? – удивляется Николь. –
Везде, конечно.
Ну да, дитя цивилизации, что с нее возьмешь!
– Все равно я буду за тебя беспокоиться, – говорит Николь. –
Жаль, у тебя нет мобильного телефона. Но имей в виду, что ты всегда можешь
позвонить мне от Клоди. И я буду ей названивать, договорились?
– Заметано!
Ну и тишина здесь, в Мулене! Мыслимо ли уснуть в такой
тишине?
Впрочем, я напрасно беспокоилась. Тишина – понятие
относительное! Часы на церковной колокольне метрах в ста от нашего дома бьют
каждые тридцать минут. И я просыпаюсь всякий раз. Только начинаю привыкать к
этому бою, как луна становится напротив окна и заливает комнату великолепным
белым светом. Деваться некуда – придется закрыть окно. Не раму, нет, иначе я
заживо сварюсь в духоте, просто ставни притворю.
Подхожу к окну – и тихонько ахаю.
Вот это луна! Боже мой, какое серебро разлито по
изнемогающей в душной дремоте округе! Этот свет погасил все звезды, только на
юго-западе медленно мигает в вышине одна – огромная, влажная, мохнатая, похожая
на бледно-оранжевую астру. Ну да, «звезда» по-латыни – именно астра.
А ведь это и есть Марс. Так вот ты какой, цветочек аленький!
Безусловно, правы те, кто называет планету зловещей. Ее красота подавляет своим
совершенством. Никогда не видела ничего подобного!
Высовываюсь из окна и обнаруживаю, что там, куда не
достигает ослепительное лунное свечение, небо сплошь усыпано звездами. Живые,
жукастые, шевелятся! Множество светлячков разбежалось по черному бархату. И за
ними все так темно-прозрачно, безгранично! Небо похоже на море,
фосфоресцирующее море! Мне даже слышится рокот волн, набегающих на песок.
Нет, что за ерунда? Это вовсе не рокот волн, а отдаленный
рокот мотора. Какая-то машина подъезжает. Может быть, Жани все-таки вызвала
«Скорую»?
Нет, не фургончик «Скорой», подъезжает небольшая спортивная
машина. Цвет ее при луне определить трудно. Бордовая? Фиолетовая? Коричневая?
Не пойму. Она останавливается возле здания мэрии, которое мне показала вечером
Николь (раньше в Мулене были и мэр, и жандармерия, и магазины, и даже ресторан,
это теперь деревня пришла в запустение). Я вижу, как из машины выскальзывает
женская фигура и, перебежав освещенную улицу, исчезает в тени мощных платанов.
До меня какое-то время еще долетает вкрадчивый, негромкий перестук каблучков,
но вот все стихает.
Поздно гуляют муленские красотки!
Почему я решила, что она красотка? Ничего же не видно.
Да какая разница?
Меня вдруг охватывает просто-таки невероятная усталость,
нечеловеческая. Забыв, что хотела закрыть окно, я валюсь на кровать и засыпаю
моментально, и сон мой не в силах потревожить ни луна, ни бой часов, ни шум
машин, ни вороватый перестук чьих-то каблучков вдали.
9 октября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны
Лазаревой
С непостижимым чувством я взяла сегодня в руки свой дневник…
То, что я могу продолжать делать записи, – истинное чудо. Кажется, я усомнилась
в божьем милосердии? Но разве не увел Он меня прошедшим вечером из дому и не
спас этим от неминуемой смерти?..
Да, после встречи с Иваном Фроловым ночи мои были
беспокойны. Я только и думала: верить ему? Не верить? Обманет он меня? Сдаст
большевикам или поможет мне и Косте? Я так себя извела бессонницей, что
прошедшим вечером сил уже не было ни на что, даже на тревогу. Решила поспать во
что бы то ни стало. Но только легла, как в дверь постучали. Подошла с опаскою:
– Кто там?
– Барыня, отворите. Это я, Дуняша. Тут вас какая-то девчонка
ищет, к моим спекулянтам забрела. Ну, я ее и привела. Отворите, барыня!
– Что за девчонка?
Накидываю на плечи платок и отпираю. При свете свечечки вижу
на пороге Дуняшу в таком же, как у меня, платке, накинутом прямо на рубаху, и
девчонку лет четырнадцати, одетую по-уличному. Та же порода горничных! Носик
востренький, глазки смышленые. Лицо ее мне знакомо.
– Не узнаете меня, барыня Татьяна Сергеевна? Я от Львовых.
– Боже мой! – Я всплескиваю руками и едва не гашу свою
свечу. – И правда, я тебя в полумраке не узнала. Так ты от Иринушки! Да неужто
у нее началось?!
– Началось, – важно кивает девчонка. – А не то зачем бы меня
прислали середь ночи?
– Да ей же еще дней десять, а то и неделю ходить! –
продолжаю причитать я.
– Ну, на все воля божия, – философски изрекает девчонка. –
Вам ли не знать!
В самом деле. Мне ли не знать…
Торопливо одеваюсь. После того, как минувшей зимой на меня
напали на улице, стукнули по голове и отняли мой акушерский саквояж со всем
содержимым – я едва пережила эту утрату, даже на головную боль почти не
обращала внимания! – мне мало удается заниматься своим ремеслом, которому я
училась и исполнять которое, смею заверить, умею очень даже недурно. Теперь я
только и могу, что наблюдать некоторых пациенток, а в особо опасных случаях
сопровождать их в казенную родилку. Обычно это дамы, у которых именно я
принимала первых детей. Они по-прежнему доверяют только мне в таком важном и
ответственном деле. И хотя рожать в наше время рискованно и даже опасно, а куда
денешься? Жизнь идет… Да, прописные истины тем и значительны, что они
бесспорны.
Иринушка, Ирина Львова, принадлежит к числу именно таких
моих постоянных пациенток. Два года назад я приняла ее сыновей-близнецов,
которые сейчас отправлены в деревню, под Лугу. Жизнь там не в пример сытней и
спокойней, чем в Питере. Иринушка – душа рисковая, решилась родить снова. Ну
что ж, поглядим, что из этого выйдет.
Видимо, забывшись, я произнесла последние слова вслух,
потому что Дуняша, которая домой все еще не ушла, а исподтишка наблюдала за
моими сборами, вдруг смеется:
