Поэтому тащусь-таки через бурелом, держа курс на солнышко.
Ноги уже исцарапаны. Кругом такая сушь, что земля просто-таки трещит под
ногами. Проклиная все на свете, особенно свою страсть спрямлять дорогу,
выбираюсь наконец на край пшеничного поля. До дороги метров сто, я и впрямь
сэкономила время и сократила путь, но… попробуй-ка теперь пройди через жестяные
прутья-колосья! А что остается делать? Иду. И тут же возникает ощущение, что
ноги мои исхлестаны огненными плетками. Ох, какая же это развесистая клюква:
кинокадры про какую-нибудь молодую агрономшу, которая, вся такая в легоньком
ситцевом платьице, неспешно бредет по спелому полю по пояс в пшенице! Как там в
стихах? «Мне хорошо, колосья раздвигая, сюда ходить вечернею порой, шумит,
шумит пшеница золотая, по сторонам качая головой…» Бред сивой кобылы. Только в
ватных штанах можно пройти здесь без ущерба для кожных покровов!
Но тут я забываю про все кожные покровы в мире, потому что
вижу в пяти шагах спокойно дремлющую косулю. Ветер с ее стороны, поэтому она не
чует меня, но вот зашуршали под моей ногой колосья – и косуля взмыла с места,
словно птица. И в три прыжка скрылась в лесу!
Какое-то мгновение стою, совершенно обалдев, чувствуя, что
не выдержу изобилия восторженных впечатлений. И даже то, что я выбираюсь из
пшеничного поля полосатая от царапин, как тигр, больше меня не огорчает.
Правда, в ближайшие дни мне перед добрыми людьми лучше не появляться в шортах
или в мини-юбках!
Николь, которая уже начала беспокоиться, радостно кидается
мне навстречу:
– Привет, наконец-то! Ты бы хоть сказала, в какую сторону
побежишь…
– Да я сама не знала. Побежала куда глаза глядят.
– Ясно, – рассеянно откликается Николь, оглядываясь по
сторонам: не забыла ли чего. Она уже вывела из гаража машину. И зря поспешила,
между прочим, сейчас тачка так нагреется, что в нее не сядешь! – Тут приходила
Клоди, предупредила, что до завтра уезжает в Дижон, так что если тебе
понадобится позвонить, то только завтра. Но, думаю, мы переживем?
– Конечно. А она ничего не говорила про эту, как ее там,
вдову скульптора?
Я отлично помню имя Жани, но нарочно называю ее «вдова
скульптора» – из вредности!
– Говорила, что у нее все в порядке. Филипп крепко спал всю
ночь, но Жани все равно утром вызвала врача. Приехали, оставили лекарства,
похвалили твой чепчик, но сказали, что на ребенка очень плохо действует жара.
Посоветовали перебраться куда-нибудь, где прохладней, потому что каникюль будет
только усиливаться. Жани решила нынче же уехать к каким-то знакомым в Нант –
там близко море, наверное, прохладней все же.
– А, ну отлично!
– Слушай, Валентин, я поеду, хорошо? – озабоченно говорит
Николь. – За Шанталь беспокоюсь, да и в фирме дел полно.
– Ну конечно, езжай, – храбрюсь я. – День просижу в доме,
отдохну, вечером погуляю, а завтра опять побегаю.
– Имей в виду, в половине двенадцатого приезжает булочник.
Он сигналит, когда въезжает в Мулен, ты его не пропустишь.
– Договорились. Ну все, двигай, тебе пора!
Выхожу на террасу проводить Николь и только сейчас обращаю
внимание, что вся она поросла сухой травой. Камни потрескались, ступени
покосились, в трещинах наросло… чего только не наросло, даже куст мальв
вымахал. И все это сухое, неприглядное.
Вот чем я займусь сегодня. Общественно полезным трудом! Надо
же как-то отблагодарить этот приютивший меня дом!
Я машу вслед удаляющейся машине Николь, навещаю Тедди,
который пляшет-скачет вдоль забора без всякой привязи, немножечко «лижусь» с
ним, а потом с удовольствием прогуливаюсь по пустынным улицам Мулена. Вот
отсюда вчера выскочил шалый Доминик в камуфле. Вот здесь живет художник. Я бы с
удовольствием рассмотрела скульптуры Гийома, но, пока там торчит неприветливая
русофобка Жани, это невозможно. Ничего, она завтра уедет, тут-то я и наведаюсь
в ее сад…
Поворачиваю к дому, и вдруг красное свечение бьет меня по
глазам. Что такое?
А, понятно: на холме на окраине Мулена стоит под платаном
красная машина. Холм расположен так, что его видно со всех концов деревни, да и
сама деревня оттуда как на ладони.
А ведь это та самая машина, которая обогнала меня сегодня на
шоссе. И, кажется, та самая, которую я видела в Фосе.
Несмотря на жару, мне вдруг становится холодно. А вдруг…
Нет, этого не может быть. Никакими силами, никто не может
разузнать, где я нахожусь! Единственный человек, через которого ко мне может
дотянуться убийца, – Максвелл, а он убежден, что я еще позавчера отчалила в
Россию.
Это во-первых. А во-вторых, водитель «Рено» мог пристукнуть
меня на пустынном шоссе без всяких хлопот, а не торчать тут напоказ всей
деревне.
Доводы разумные. И все же настроение у меня малость
подпорчено. Поскольку еда – лучшее успокаивающее средство, я должным образом
наедаюсь, потом долго сижу в ванне, смывая пот и паутину, которую нацепляла на
себя сегодня в лесу. Царапины, когда кровь отмыта, кажутся не столь
устрашающими.
Приведя себя в порядок, собираюсь исполнить слово и
почистить крыльцо. Но на улице уже не жара, а просто пекло какое-то… Даже
сахарная пудра и глазурь растаяли на булочках, которые в половине двенадцатого
привез на своем фургончике плечистый артизан-буланжье (булочник, стало быть, он
сам же и печет свой товар). И все равно, печево его обалденно вкусное!
Думаю, надо выходить к этому артизану хотя бы через день, а
не ежедневно. И бегать в два раза дольше. Иначе через неделю я не влезу в
фасонные бермуды из «Буртона» цвета той самой kaki!
Короче, каникюль в разгаре, на дворе невыносимо. Работать на
террасе, залитой солнцем, невозможно. Если я сяду перед телевизором, то
немедленно усну, как пенсионерка, в кресле. А не совершить ли мне экскурсию по
дому?
Комнаты я еще вчера осмотрела во время уборки. Правда, на
чердаке не была. Но стоило только открыть дверь туда, как я позорно сбегаю: там
парная баня, духота безумная. Та-ак, осматривать его можно только ночью или в
дождливую погоду, понятно. Что-то Николь говорила про погреб… Но сначала
загляну-ка я в сарай, благо, все ключи висят на кухне с аккуратненькими бирочками:
«Cuisine», «Garage», «Hangar», «Bыcher», «Cave»
[38] и т.д.
