Я кидаюсь прочь, под защиту огромного тигра. И вовремя – на
дорожку выходит высокий, плотный, очень загорелый мужчина лет пятидесяти. У
него такой горбатый, круто загнутый нос, словно его обладатель в прошлой жизни
был птицей. «Птичий бог» мигом вспоминается мне. Да, загнал он меня, этот самый
бог… Натурально, в силки загнал!
Деваться мне некуда: шаг вправо, шаг влево – под ногой
захрустит листва и выдаст меня. Откуда я знаю, кто такой этот крепкий мужик в
шортах и футболке? У него очень волосатые руки и ноги, что придает ему ужасно
свирепый вид, выражение лица непреклонное, а на плече – грабли.
Боже мой! Да ведь это небось обычный садовник, наемный
рабочий у Жани, который подрядился содержать сад в порядке. Бедной вдове
некогда этим заниматься, к тому же на руках дитя малое…
Однако она могла бы найти себе и более рачительного
работника. Этот садовник трудится натурально спустя рукава. Вот бездельник!
Возит граблями как попало, не сгребает листву, а разметает ее. И вдруг
наклоняется, а когда выпрямляется, в руках у него…
Ну разумеется. Он нашел то, что я бросила. Он нашел туфельку
Лоры!
Грабли снова взлетели на плечо, туфелька исчезла под мышкой,
садовник забыл о своих обязанностях и зашагал к дороге.
Садовник? Какой, к черту, садовник! Он нашел эту туфельку
потому, что искал ее. Он знал, что найдет ее здесь!
Может быть, это переодетый полицейский? Может быть, участие
Жани в убийстве Лоры уже установлено?
Тогда плохи дела у нее, у бедняжки…
Стоп. Есть же и другой вариант. Этот человек знал, что
найдет здесь туфельку, именно потому, что она потерялась, когда он волок труп
Лоры к машине. То есть не Жани убила ее, а неизвестный с ястребиным носом.
За что? Почему? Кто он такой?
Наверное, я никогда этого не узнаю, да и никакой детективный
зуд, если честно, меня сейчас не томит. Хочу одного: убраться из сада. Фигуры
зверей снова кажутся зловещими, а уж Зидан-то… Невозможно даже представить, что
я только что держала его за руку, будто лучшего друга.
Я выжидаю, когда шум мотора стихнет, прокрадываюсь к
калитке, сто раз выглядываю и прячусь, пока не удостоверяюсь окончательно, что
путь свободен. И уж тогда со всех ног мчусь домой.
23 декабря 1920 года, Константинополь. Из дневника Татьяны
Мансуровой
Была сегодня на ипподроме. Там есть одна колонна. Ее
называют «серпентина», потому что она представляет собой трех свившихся воедино
змей зеленой бронзы. Колонна эта в незапамятные времена была поставлена греками
из Дельф в память победы при Платее. Барон Петр Николаевич Врангель, который
показал ее нам с Максимом, рассказывал, что в конце прошлого века еще можно
было прочесть на серпентине названия трехсот двадцати одного города,
принимавшего участие в сражении. Те же самые называл и Плутарх. Странная судьба
у этого памятника, слышавшего пророчества Пифии. Кто только не ополчался на
него: и крестоносцы, и Магомет II, разбивший палицей голову одной из змей
(после чего, рассказывают, в Стамбуле вдруг появилось множество
пресмыкающихся), и воры, раскрадывающие памятники искусства… А серпентина стоит
на том же месте таинственным обломком – пережившая тысячелетия страды
человечества, овеянная истекающим из нее мистическим знамением. Стоит, будто
загадочный, какую-то чудесную силу в себе таящий вселенский талисман.
После того, как барон показал нам серпентину, я часто
прихожу сюда. Она действует на меня невероятно успокоительно. Воистину: все
пустяки в сравнении с вечностью! И наши горести мимолетны и преходящи, они не
заботят никого, кроме нас, и не значат ровно ничего ни для кого, кроме нас.
Все так, однако рядом с этим обломком вечности мне особенно
четко вспоминаются наши пустяки . Но вспоминаются уже без надрыва, без боли,
без муки. Когда стою, положив руку на перевитые бронзовые тела, ощущаю странную
уверенность в том, что обстоятельства моей жизни должны непременно перемениться
к лучшему. Близ древнего языческого памятника во мне пробуждается смиренная
христианская надежда на божественное милосердие. Говорят, что если господь
возлюбит какое-то из созданий своих, он даст ему изведать величайшее горе,
чтобы потом вознаградить великим счастьем. Я хочу верить, что бог когда-нибудь
развеет кровавые тучи над Россией, как развеял их над моей судьбой.
Казалось бы, невозможно было отыскать человека, более
несчастного, чем я, узнавшая о гибели брата. Однако если бы я не узнала о
смерти Кости – внезапно, страшно! – если бы не погрузилась в бездну великого
горя, почти лишившись сознания, я никогда бы не встретила человека, рядом с
которым теперь счастлива так, что порою даже стыжусь этого счастья. Я никогда
не встретила бы своего мужа. Ведь путь к нему указало мне письмо, которое я
смогла прочесть благодаря тому, что какая-то добрая женщина в Предварилке
решила смочить мой платок водой, приводя меня в чувство.
Непостижима связь событий. Непостижимо, как из мельчайшей
мелочи вдруг возникает нечто грандиозное, судьбоносное, имеющее для нас
решающее значение!
Я все же попытаюсь воскресить события того дня в своем
дневнике. Может быть, когда-нибудь мои дети прочтут эти строки. Ну что же,
пусть они узнают, как встретились их родители.
…Помню, я стояла в том незнакомом парадном, снова и снова
поднося к глазам руку с зажатым в ней судьбоносным письмом и вглядываясь в
мутноватые химические строки, снова и снова перечитывая подпись.
Борисоглебский! Алексей Борисоглебский! Неужели передо мной
письмо того самого полковника, который сидел в одной камере с моим братом и был
убит незадолго до него? Он называет свою жену Асей, но ведь так домашние звали
Анастасию Николаевну Борисоглебскую, я сама слышала от ее тетушки. Вряд ли это
совпадение. Да, истинно: я держу в руках письмо Асиного мужа, полковника
Алексея Владимировича.
Но как оно попало ко мне? Непостижимо!
Однако так ли уж непостижимо в самом деле?
Я узнала бумагу: смятую, грязную, но еще сохранившую
признаки дорогой, плотной «александрийской». А теперь она еще и влажная.
Вспоминаю, как мы с покойной Дуняшей выходили из моей квартиры, когда я
отправлялась сопровождать Иринушку в больницу, и она сунула мне листок, на
котором стояло только одно слово: «Вода» . Дуняша уверяла, что именно этот
пустой листок отдала ей на улице незнакомая испуганная женщина, которую потом
арестовали матросы. Но листок не был пустым: письмо было написано
симпатическими чернилами. Недаром Борисоглебский упоминает слово «Вода» и
уточняет, что пишет любимым способом отца Аси.
