А вот этот человек, который стоит сейчас передо мной.
Мгновение я смотрю в его глаза, а потом их вдруг начинает
затягивать какое-то марево. Я качаюсь, но чьи-то руки подхватывают меня. Мне
холодно. Мне невыносимо холодно. Наверное, Максвелл опять затолкал меня в погреб.
И теперь-то мне уже не выбраться.
А впрочем, мне уже почему-то все это безразлично…
14 января 1921 года, Константинополь. Из дневника Татьяны
Мансуровой
Погода то теплой осени, то холодной весны. Иногда выпадают
совершенно летние дни. Воздух прозрачен, отчетливо видны дали с громоздящимися
на склонах домами, траурные кипарисы. Благостный, ласкающий воздух… А то вдруг
налетит пурга, выпадет снег, и на улицах русские начинают играть в снежки. Эти
снежки в Стамбуле производят такое же впечатление, как если бы самоеды
швырялись ананасами!
А иногда ка-ак разразится все разом: дождь, снег, град,
гром, молния – точно бы небо дает наглядный урок по космографии.
Однако Рождество выдалось редкостно сияющим и солнечным.
Праздник мы встречали у его высокопревосходительства на «Лукулле». Эта яхта,
которая на синей глади Босфора кажется барской игрушкой, некогда звалась
«Колхида» и принадлежала русскому послу в Турции, а потом была переименована в
«Лукулла» и стала штаб-квартирой барона Врангеля. С докладами все ездят на
«Лукулл», некоторые совещания проводят тут же. Если мой муж не в редакции,
значит, на «Лукулле», потому что барон любит его газету и считает нужным держать
ее в курсе некоторых событий, да и сам многое узнает от Максима и его
корреспондентов. Отсюда главком ведет свою борьбу, пытается отстаивать
целостность армии перед союзным командованием.
Хоть приложено было немало усилий, чтобы сделать встречу Рождества
по-русски праздничной, по-старинному светлой, а все же мне было тоскливо. Нет,
не то чтобы я ощутила некую безысходность и неверие в то, что мы добьемся-таки
победы. Эта вера есть, будет, она умрет только вместе с нами. Но странная
обреченность окутывала саму яхту.
Да и то сказать: ночь на Босфоре – тяжелое испытание вечной
красотой. Полны тоски эти феерические ночи, когда небо сияет, а море
заколдовано луной и замерло, словно готовится к Рождеству, которое все никак не
наступит.
Не так ли и мы замерли в своем ожидании благодетельных
перемен? Совершенно по словам Паскаля: «Мы не живем – мы ждем и надеемся!»
Итак, Рождество показалось мне печальным, а уж Новый год –
европейский – нагнал страхов. С полуночи началась пальба. На Босфоре завыли
сирены. Я даже решила, что случилось какое-то неприятное происшествие. Стреляли
отовсюду, даже с балкона противоположного дома.
Муж мой вышел на балкон и утянул меня обратно в комнату.
– Еще не хватало… – сказал ворчливо. – Так свежи
воспоминания! Помнишь, как попали под обстрел под Екатеринодаром? Тогда живые
ушли, да и потом… А из Питера как выбирались… Для чего? Чтобы тут нарваться на
шальную пулю? Нет уж!
Да, стоит вспомнить, как мы с ним пробирались из Питера на
юг… Главное, что я была совершенно без документов, с одной только какой-то
справкой о том, где «приписана» в Петрограде. Максим-то был оснащен великим
множеством самых разнообразных липовых бумажек о том, что направляется с важной
миссией в ставку красных в Царицын. Везде в свои справки он самолично приписал
– «следует с супругой». Разумеется, никакого документа о браке у нас не было,
мы повенчались спустя несколько месяцев только в Константинополе. Но на его
справках стояли подлинные подписи чуть ли не Троцкого, Дзержинского и
Зиновьева, оттого нас не трогали. До сих пор дивлюсь, как мы ушли из Совдепии
живые!
И до сих пор дивлюсь тому, что произошло в тот сентябрьский
день в Петрограде…
Я никак не закончу описывать этот день, вновь и вновь
разматываю пряжу воспоминаний, словно Пенелопа свое покрывало, которое она так
и не доткала. Как будто я нахожу в этих воспоминаниях своеобразную отраду, хотя
они и связаны с самыми тягостными событиями в моей жизни.
…Итак, я очнулась в большом удивлении. Слишком ярким было
ощущение, что я падала с крыши. Однако я обнаруживаю себя почему-то не
валяющейся в колодце двора с переломанными руками и ногами и размозженной о
камни головой, а лежащей на полу в той самой кухне, из которой, подбирая юбку,
недавно вылезла на крышу. Видимо, я и впрямь не очень долго пробыла в обмороке,
потому что все отлично помню, в голове мгновенно проясняется. Я осознаю, что
лицо мое мокро, вспоминаю, что я уже второй раз за день лишилась чувств,
чувствую дрожь в руках и ногах и понимаю, что такая постыдная слабость вызвана
прежде всего голодом и усталостью. Ну и потрясением, конечно! Сначала я узнала
о гибели Кости. Потом… потом сама смерть глянула мне в лицо своим черным оком.
Смерть? Но ведь я жива!
Пытаюсь сесть, но голова начинает так кружиться, что я со
стоном прикрываю глаза.
– Лучше лежите, – слышу рядом с собой встревоженный голос. –
Признаться, я думал, что напугал вас до смерти.
Снова открываю глаза и вижу над собой какое-то мутное
колышущееся пятно. Через несколько мгновений оно перестает расплываться и
дрожать, и я вижу лицо.
Странно. Получается, я все же умерла? Ведь передо мной лицо
Максима Мансурова, а я точно знаю, что его не может быть здесь. Он арестован,
скорее всего, убит. Значит, я тоже на том свете?
– Пока на этом, – говорит Мансуров. Неужто я задала свой
вопрос вслух? – На этом , хотя были очень близки к тому, чтобы оказаться на том
. Сначала я вас напугал так, что вы впали в беспамятство, отчего едва не
свалились с крыши. Я едва успел вас поймать чуть ли не на самом ее краю. А
думаете, легко было втащить вас обратно в окно? Я и сам чуть было не сверзился
во двор. Ради всего святого, как только сможете говорить, поскорей объясните,
что именно вы делали на моей крыше? Вы постоянно появляетесь в моем доме с
какими-то странными целями, не находите? То являетесь вымыться в моей ванне, то
гуляете по крыше…
Мне становится так жарко, что, кажется, я сейчас
расплавлюсь, словно кусочек масла на раскаленной сковородке. Он знает, зачем я
тогда приходила! Аннушка рассказала ему!
– Ну конечно, рассказала! – хмыкает Максим Николаевич.
Боже, неужели я опять произнесла свои мысли вслух? Нет, я
ничего не понимаю!
– Погодите-ка, но ведь мне сказали, что вы арестованы! Вас
забрали в Чеку! Вы погибли! – восклицаю я.
Мгновение Максим Николаевич смотрит на меня пристально, и
усмешка тает в его темно-голубых глазах. Потом он говорит:
