– Уверяю тебя! – заявляет Максвелл. – Я всегда имел самое
высокое мнение о женской логике. И криминальные романы, которые принадлежат
перу женщин, нравятся мне гораздо больше, чем те, которые написаны мужчинами.
Мои любимые авторы – Агата Кристи и Мэри Хиггинс Кларк. Очень может быть, что
со временем я крепко полюблю книги Алены Дмитриефф. Но пока ознакомь меня
все-таки со своими выводами!
«Ты этого хотел, Жорж Данден!» – угрюмо думаю я про себя, а
потом выпаливаю с отчаянной решимостью:
– Думаю, твоя натурщица Лора забеременела от тебя. Но аборт
делать не стала, потому что надеялась, что ты женишься на ней. Однако ей не
удалось тебя поймать. Но и ребенка она уже не хотела. И тут твой приятель
Жильбер рассказал, что его любовница мечтает иметь ребенка, но не в силах
родить. Ты свел Жильбера с Лорой. Думаю, Жани не знала, чей ей достался
ребенок, знала только, что его мать – русская. И все устроилось к общему
удовольствию: Филипп обрел нежную мамочку, Лора получила деньги. Но вы не учли,
что у нее могут возникнуть какие-то чувства к покинутому сыну. И вот она
явилась в Мулен, чтобы вернуть его. Если ты говоришь, что не замешан в
убийстве, что у Жильбера тоже алиби, – значит, Лору убила все-таки Жани. Она
сделала это и постаралась обеспечить алиби и себе. Но слишком поздно заметила,
что потеряла в саду туфельку Лоры. И утром, уже находясь на безопасном
расстоянии от Мулена, позвонила Жильберу, призналась ему и попросила уничтожить
улику, которая может ее очень серьезно подвести. Жильбер не мог отказать своей
подруге, примчался в Мулен сломя голову и первым делом бросился обшаривать сад
Жани. Ему повезло. Теперь нет ни одной улики, которая указывала бы на нее. И
если она позаботилась уничтожить все свои отпечатки в машине Лоры, то, может
быть, к ней не приведет ни один след. Ну, конечно, если никто не видел ее во
время ее ночных разъездов, никто не заметил, как Лора пришла к ней в дом, никто
не начнет копать слишком глубоко и не обнаружит, что родила Филиппа вовсе не та
женщина, которая зовется его матерью.
– Ну, ты меня обижаешь, – говорит Максвелл и зачем-то
проводит пальцем по моему уху, обрисовывая изгиб раковинки.
Меня немедленно начинает бить дрожь. Отстраняюсь, чтобы он
этого не почувствовал, но он прижимает меня чуть крепче.
– Извини, пожалуйста… – бормочу, слабо соображая, что именно
изрекаю.
– За что ты извиняешься? – шепчет он мне в ухо, и я на
краткий миг теряю сознание.
– Ну, ты же говорил, что я тебя хо…
Стоп! Я чуть не выдала свои самые темные мыслишки!
– В смысле, ты говорил, что я тебя обижаю…
– Конечно! Ты считаешь, что я бросил бы своего ребенка на
произвол судьбы? Отдал в чужие руки? Нет, я не спал с Лорой. Терпеть не могу
лесбиянок и даже бисексуалок, у меня к ним просто патологическое отвращение –
как, впрочем, и к мужчинам подобного толка. Другое дело, что я не могу не быть
галантным с женщиной – какой бы низкопробной шлюхой она ни считалась. Частенько
дамы воспринимают мою галантность как поощрение к дальнейшим отношениям, но –
их ждет жестокое разочарование!
Он на миг умолкает, чтобы перевести дух, а я собираю остатки
сил и гордости – и отстраняюсь от него. Чтобы, не дай бог, не решил, что я
принадлежу к числу таких же легковерных дурочек.
Какие еще «дальнейшие отношения» могут быть между нами? У
нас чисто деловой разговор. Ну, дышит он мне в ухо… Так, видать, привычка у
него такая. Да и меня дрожь бьет исключительно потому, что я боюсь щекотки.
– Филипп – не мой сын, – продолжает Максвелл, задумчиво
проводя кончиками пальцев по моей руке. Я знаю, некоторые люди даже при деловом
разговоре не могут удержаться от лишних движений. Я тоже зачем-то поворачиваюсь
к нему и легонько касаюсь его щеки. Но это просто так, совершенно незначащий
жест. – Другое дело, что да – я принимал участие в устройстве его судьбы.
Собственно, он и назван Филиппом именно потому, что Жани хотела как-то выразить
мне свою благодарность. Меня ведь зовут Лотер-Филипп-Максвелл. Сочетание дикое,
да и Лотер-Филипп звучит слишком помпезно. Поэтому дома меня звали Максвеллом –
благодаря бабушке-англичанке. Но Филипп – вообще родовое имя Ле-Труа. Так звали
одного моего очень далекого предка, незаконного сына графа Лотера Ле-Труа де
Море, который был казнен республиканцами в 1790 году. Матерью моего предка была
дочь садовника. Ее тоже казнили – за связь с аристо. Спасся только Филипп. Он
вырос у старого слуги своего отца, потом женился на богатой вдове-буржуазке. То
есть наш род не вполне аристократический, но все же старинный, и какие-то свои
принципы о том, как надо воспитывать незаконных детей, мы соблюдаем. Это вовсе
не значит, что у меня есть незаконные дети! – уточняет он, заглядывая мне в
глаза. – Веришь?
Я киваю.
– А почему ты принимал участие в судьбе Филиппа?
– Потому что его отец – мой приятель. Нет, не так. Тут очень
сложная цепочка отношений. Жильбер – корсиканец…
– Да, я знаю, мне говорила Клоди.
– Клоди?
– Ну да, та дама в длинном платье, которую ты мог видеть
сегодня рядом с Жильбером.
– Ах вот это кто! – усмехается Максвелл. – Ну, ну,
рассказывай. Что тебе еще говорила Клоди?
– Ну, что Жани тоже корсиканка и они с Жильбером, судя по
всему, любовники.
– Ну и дура эта твоя Клоди, – вдруг сердито говорит
Максвелл. – Любовники! Скажет тоже! Жани – сестра одного человека, чье имя
сейчас на слуху по всей Франции. Его зовут, вернее, звали Жан-Ги Сиз.
– А, который покончил с собой в тюрьме! – вспоминаю я.
Максвелл кивает.
– Таинственная история. Совершенно непонятно, почему он это
сделал. Видишь ли, у них, у корсиканцев, существует очень строгая дисциплина в
их «семье» – то есть в боевой группе. Они дают очень серьезные клятвы, для них
слово чести значит куда больше, чем для любого другого человека.
Мгновенно вспоминаю рассказ Мериме «Маттео Фальконе».
Пожалуй, это все, что я знаю о кодексе чести корсиканцев. Но если он и по сей
день такой, как у этого Маттео, убившего своего сына за то, что тот выдал
карабинерам разбойника Санпьеро, которому был дан приют в доме Фальконе, – то
это просто туши свет!
– В принципе, если «семья» считает, что жизнь какого-то ее
члена становится опасна для общего дела, ему могут прислать нечто вроде «черной
метки», коллективного приговора, – и это будет означать, что он обязан
совершить самоубийство…
Так вот почему Иан Колона уверял, что не имеет отношения к
самоубийству Сиза! Он ему никакой «метки», видать, не посылал.
