Зашнуровываю кроссовки, сую в рюкзак бутылку минералки, три
яблока и половинку багета, который мне привез вчера обаятельный
артизан-буланжье. Так, не забыть деньги… Натягиваю поглубже каскетку с большим
козырьком, выхожу вон. У меня нет времени даже дверь запереть! Здесь ключи
такие громоздкие, ворочаются в замках медленно, со скрежетом… Ладно, может
быть, Николь меня простит. Речь ведь идет о спасении моей жизни!
Сажусь на край каменной ограды террасы, перекидываю ноги и
прыгаю на тротуар. Теперь – вперед. Только бы Тедди не бросился к забору! Его
не видно – может, спит где-нибудь в теньке?
…Если бы я шла со стороны улицы, я бы его не заметила. От
калитки его прикрывал куст азалий. И увидеть его можно было только со стороны
того проулка, в который я метнулась – и тут же словно приросла к земле.
Тедди лежит недалеко от ограды – лежит неподвижно…
6 сентября 1921 года, Константинополь. Из дневника Татьяны
Мансуровой
Я внезапно стала ощущать себя чужой в Константинополе. А
ведь мы здесь уже совсем было прижились. Всюду русские, русский язык, русские
вывески, русские нравы. Пера, кривой «коридор», по вечерам беспорядочно
освещаемый электрическими огнями, стала «нашей улицей». Русские рестораны
вырастают один за другим. Некоторые из них были великолепны: залы в два этажа,
первоклассная кухня, оркестры, каких Константинополь никогда не слыхал. Вот на окраине
«Стрельна», а вот «Гнездо перелетных птиц», где орудуют Аверченко и Свободин,
собравшие блестящий артистический ансамбль. На улицах ходит картонный гигант с
красным носом и в цилиндре. За ним по пятам целая толпа. Это живая реклама
русского кабачка «Черная роза».
Русские дамы – образованные, элегантные, говорящие на пяти
языках – нашли хороший заработок в этих ресторанах, придавая им пышность,
элегантность, изящество. Я знаю даже одну магистранку международного права,
которая прислуживает в ресторане!
Вообще, только русские создают в Константинополе городскую
жизнь. Колонка городской хроники в газете моего мужа перенасыщена событиями.
Ставятся спектакли, проходят литературные вечера, диспуты на тему: где бы был
теперь Чехов, «у них» или «с нами»…
Русские завезли в Константинополь и свое поветрие: лотошные
клубы. Их появилось свыше четырехсот. В среднем в день играло до двенадцати
тысяч человек. Но слишком дорого стало ладить с полицией, направо и налево
требовавшей взятки, и тогда два беженца решили открыть кафародром.
Это слово греческое, однако изобретение совершенно русское –
тараканьи бега! Ростовское скаковое общество, вывезшее в Константинополь своих
скакунов, прогорело из-за дороговизны кормов. Тараканов держать значительно
дешевле!
Собственно, кафародром – это стол, на котором устроены
желобки. По желобкам бегут тараканы, запряженные в проволочные коляски. Обычные
черные тараканы, только невероятной величины, испуганные электрическим светом,
мчатся со всех ног. Вокруг жадная любопытная толпа с блестящими глазами.
Конечно, всякое явление нашей теперешней жизни тем нам и
дорого, что оно носит временный характер. Мы не перестаем надеяться и ждать,
что это вот-вот закончится. Город полон слухов, то и дело пробегает
электрическая искра какой-нибудь сенсации. То враз в трех иностранных газетах
появляется известие, что тридцатитысячная армия Врангеля готовится к вторжению
в Россию. То разносится слух, что Совнарком переехал из Москвы в Петербург. То
говорят о происшедшем в Москве перевороте. Муж приходит домой и рассказывает,
что у него беспрестанно справляются по телефону: правда ли, что умер Ленин? Из
России являются новые и новые беженцы, которые привозят слухи один нелепее
другого. Помню, один человек рассказывал, что видел солдата армии Буденного в
каракулевом дамском саке!
Однако идет время, и в «нашем городе» все чаще появляются
другие русские. Это русские – представители Совдепии, которая пытается
налаживать связи своего безумного государства с остальным миром. Их попытки
меня ничуть не удивляют. Изумляет то, что этот самый «остальной мир» с ними
начинает-таки общаться! Лорды, аристократы, пэры и сеньоры начинают, пусть и
сквозь зубы, цедить ответные любезные фразы в ответ на площадную брань
взбунтовавшейся русской черни!
В этой связи не могу не привести один любопытный эпизод. Мы
с мужем были в ресторане. Там нам показали некоего господина – торгового
представителя большевиков. Внешность у него была самая невообразимая:
разъевшейся свиньи. Однако при нем была весьма милая и утонченная дама. Теперь
таких красавиц в Константинополе много – они оказывают приезжим услуги
определенного свойства. Какой-то итальянец пригласил ее танцевать. Совдеповец с
яростью набросился на галантного потомка древних римлян и выволок его за дверь.
И в темноте начали раздаваться удары стека, из которых каждый попадал куда
следует. Будто станок работал! Избиваемый, по-видимому, не сопротивлялся, а
только изумленно восклицал:
– Parlez-vous francais? Do you speak English?
[45]
И так далее на прочих языках. В этом страстном интересе
избиваемого узнать язык, на котором он мог бы мирно объясниться с обидчиком,
мне показалась аллегория. Так изучают европейцы большевизм в России. Все ищут с
ним общего языка. А удары сыплются, сыплются…
Сыплются они и на нас с мужем.
Не могу удержаться от того, чтобы не записать рассказ
Максима. У него в редакции побывала… Елена Феррари!
В это с трудом можно поверить. Максим был совершенно
потрясен ее визитом.
Явилась эта особа с соблюдением всех законов этикета, для
начала передав свою карточку. На ней значился только ее псевдоним: Елена
Феррари, поэтесса . Максим говорит, что при виде ее имени его чуть удар не
хватил. Первым побуждением было достать из ящика письменного стола револьвер и
встретить эту особу выстрелом в упор. Однако потом он решил не давать воли
чувствам и посмотреть, как будут развиваться события дальше. Велел своему
секретарю впустить посетительницу, а сам все же переложил оружие во внутренний
карман пиджака.
Елена Феррари явилась, как всегда, в черном. Однако в ней
ничего не осталось от облика зловещей комиссарши, какой мы помнили. Максим
сказал, что она была одета скорее как богатая вдова, которая тем не менее не
собирается хоронить себя заживо после смерти мужа. Шляпа, вуаль, руки,
унизанные кольцами, перчатки… Вид у нее был вполне европейский, платье –
дорогое, и теперь, по словам Максима, она скорее напоминала итальянскую
аристократку, но никак не еврейку, а тем паче – цыганку, как это было раньше, в
Петрограде.
