– Ничего… – проговорил ненец. – Скоро Ваули сюда тоже придет…
Ненецкая пара вышла из магазина, волоча последний ящик с консервами. Продавщица села на табурет, отерла пот со лба, не спеша достала из-под прилавка круг колбасы, отломила кусок и стала очищать, бросая шкурки собакам.
– Ну? А тебе чего? – грубо сказала она Зигфриду.
– Мне тоже колбасу и… бутылку водки. А лучше – две.
– Водки нету, и колбасы нету, – произнесла продавщица, кусая от очищенного куска колбасы, и только теперь в упор взглянула на Зигфрида наглыми выпуклыми голубыми глазами.
Он спокойно выдержал этот взгляд. Он хорошо знал, что от Москвы до Камчатки нет в СССР продавщицы, у которой, как говорят русские, «в заначке» нет хотя бы двух-трех бутылок водки.
– Плачу по тройной цене, – сказал Зигфрид и положил на прилавок новенькую сторублевку.
Несколько мгновений они еще смотрели друг другу в глаза.
При этом во взгляде продавщицы появился живой, заинтересованный блеск – не сторублевкой, а самим Зигфридом. Затем, вздохнув, она встала с табуретки и пошла в заднюю комнату магазина, кокетливо виляя мощными бедрами.
– Четыре бутылки, – крикнул ей вслед Зигфрид.
43
Через несколько минут он вышел из магазина с тяжелой сумкой в руках.
На улице ненцы возились у своих нарт, увязывали на них мешки и ящики с консервами.
Зигфрид подошел к тому ненцу, который советовал ему тереть щеки снегом, поставил свою сумку на его нарты.
– Я – Зигфрид. А тебя как зовут?
– Ани-Опой, – сказал ненец.
– А куда едешь?
– Туда… – Ненец махнул рукой в тундру.
Мороз был минус пятьдесят, неподходящая для тонкой дипломатии температура. Зигфрид сказал напрямую:
– Если отвезешь меня в Уренгой – много водки будем пить.
– Много водки могу пить, – сказал ненец. – В Уренгой не могу ехать, однако.
– Почему не можешь?
– Сегодня надо рыбу ловить, однако, детей кормить. Ани-Опой русский начальник не убивал, Ани-Опой русский буровой не зажигал. А русский магазин ничего не дает Ани-Опою, однако.
Положение было безвыходное. Этот ненец был последним шансом Зигфрида выскочить из Нового Порта и добраться до Уренгоя.
– Хорошо, – сказал Зигфрид. – Сегодня будешь рыбу ловить, завтра повезешь меня в Уренгой. В Уренгое муку купим, чай купим, масло купим и много водки будем пить.
В конце концов, разве это не приключение – прокатить с советскими эскимосами на оленьей упряжке миль триста по заполярной тундре. Потом можно будет дать замечательное интервью в «Нью-Йорк тайме» или даже в «Плейбой»…
– Много водки хочу пить, очень хочу! – произнес ненец почти мечтательно. На вид ему было лет 50, низкорослый, с живым морщинистым и скуластым лицом. – В Уренгой все равно не могу ехать. Шибко далеко, однако. Оленей три раза менять надо. Ани-Опой бедный. Ани-Опой такой деньги нету три раза оленей менять.
Зигфрид почувствовал, что снова замерзает на этом проклятом морозе. Притопывая ботинками на снегу, спросил:
– А сколько стоит оленей менять?
– Дорого стоит! Шибко дорого! – ответил Ани-Опой, заканчивая увязывать поклажу на нартах.
– Ну сколько? – не отставал Зигфрид.
– Может быть, триста рублей… – задумчиво сказал Ани-Опой. – Может быть, сто двадцать!
Зигфрид понял, что соизмеримость цифр для этого ненца – понятие относительное. И спросил:
– А за водку дадут свежих оленей?
– Дадут! – радостно ответил Ани-Опой. – Конечно, дадут, однако!
– Сколько водки надо?
– Одну бутылку! – быстро сказал ненец. – Больше не давай, однако! Если больше есть – сами будем пить, однако. По дороге пить будем!.. – Он даже зажмурился, предвкушая грядущие удовольствия. Затем оглядел Зигфрида с ног до головы и сказал опечаленно: – Живой не доедешь, однако. Парка
[12]
на тебе худая. Такой парка тундру нельзя ехать. Такой парка на хальмер
[13]
надо ехать.
И хотя Зигфрид не знал значения слов «парка» и «хальмер», но по взгляду ненца на его одежду догадался, о чем идет речь.
– Ничего, – сказал ненец. – Сейчас за агишем
[14]
бежать будешь, шибко жарко будет. В чум приедем – малицу дам, пимы дам, ичиги
[15]
тоже дам. – Он сел на тот клочок свободного пространства впереди нарт, который не был загружен мешками с продуктами, вытащил торчавший из снега длинный шест-хорей, стукнул им по крупу переднего оленя-вожака и крикнул: – Хох! Хо! Отто цорт,
[16]
хох!
Четверка оленей резво взяла с места. Изумленному таким простым оборотом дела Зигфриду ничего не оставалось, как бежать за нартами, придерживая рукой свою сумку.
Едва свернули с улицы в тундру – тундра открывалась прямо за соседними домами, поселок Новый Порт вообще состоял из одной, вдоль берега Оби, улицы, – как Ани-Опой тоже спрыгнул с нарт, побежал рядом.
– Хох! Хо! – кричал он оленям.
Зигфрид подумал было занять место ненца на нартах, но нарты так подскакивали на жестких кочках и ледяных торосах, что черта с два усидишь на них! Приходилось бежать, проваливаясь в хрупкую корку снежного наста. Снег забирался в ботинки, Зигфрид взмок от пота, распарился, расстегнул на бегу свою дубленку.
– Саво! – крикнул ему на бегу Ани-Опой, широко улыбаясь. – Саво тундра, тепло! – И стукнул хореем оленей. – Хо! Хох!
44
Пешня – специальный двухпудовый лом с утяжеленным концом – гулко ухала на льду реки, высекая из него большие острые куски. Ани-Опой стоял по грудь в выбитой лунке, двумя руками поднимал пешню и с силой опускал, долбя и долбя ледяной панцирь реки. Его лицо было исколото и порезано острыми брызгами льда, кровь сочилась по щеке и по лбу, но он истово продолжал крушить лед. До темного, нижнего слоя льда было совсем недалеко, и Ани-Опой не хотел уступать пешню никому, хотя еще десяток ненцев стояли вокруг лунки. Но это он, Ани-Опой, привел сюда своих сородичей по стойбищу – весь род Харючи, и это он обещал им, что именно здесь будет наконец рыба!
Несколько дней назад, идя по следу куницы – редкого теперь зверька, которого, как и всех остальных зверей, русские прогнали из тундры грохотом тракторов и запахом бензина, Ани-Опой набрел на речку Течиду, на самые ее верховья, и ему сразу понравился ее чистый, никем не тронутый снег. Такой белизны снег, без всяких следов копоти, без единой пылинки, еще лет тридцать назад укрывал всю тундру. Только собачьи и оленьи нарты тревожили тогда эту белизну, да песцы, куницы и белки плели на ней тынзей
[17]
своих следов. Но ни зверь, ни птица, ни нарты не портили тундру, и даже оленье копыто не грязнило ее так, как изуродовали тундру железные и пахнущие бензином гусеницы русских машин. Дым этих машин копотью оседает в тундре, и зверь бежит от этого запаха, и человек болеет от пыли в воздухе…
