Как они раздевались, он не помнил. Да это, наверное, было не
самым важным в этот момент. Есть что-то тревожное и величественное в каждой
встрече мужчины и женщины, словно они закладывают одновременно семена жизни и
смерти грядущих поколений. И хотя на тысячу совместных упражнений приходится
лишь один результативный акт, в самой картине любви есть нечто животное,
низменное, плотское и одновременно возвышенное и духовное. Словно в этот момент
человек раскрывается, обнажая две стороны своего существа — физическую и
духовную, ибо это тот самый редкий миг человеческого существования, когда два
человеческих начала так ярко реализуются в своей абсолютной гармонии, свободные
от всего наносного и притворного.
Еще через час они лежали на одной из двух широких постелей в
его номере и молчали, словно все самое важное уже было сказано.
— Почему ты не звонил? — спросила она после долгого
молчания.
— Не знаю, — он действительно не знал ответа на этот вопрос.
— Не хотел? — Она говорила, не глядя на него, смотря в
потолок прямо над собой.
Он закрыл глаза.
— Не знаю, — снова совершенно искренне ответил он.
— Ты не мог? — Она пыталась понять его непонятную логику
ответа.
— Сначала не мог, действительно там, где я был, мне было не
до звонков, потом начались разные события. Я думал, никогда больше не приеду в
Америку, — он отвечал, также не смотря на нее. Видимо, она каким-то шестым
чувством понимала, что он говорит правду. И от этого было как-то легче и
больнее одновременно.
— А я ждала твоих звонков, — честно призналась Лона, — все
время ждала. Почему-то была уверена, что ты позвонишь. Глупо, правда?
— Нет, все правильно, просто со мной нельзя иметь никаких
дел.
— Это ты говорил и в прошлый раз.
— Значит, я повторяюсь, это плохо.
— Ты приехал надолго?
— Всего на несколько дней, — он почувствовал, как она
напряглась.
— А потом опять уедешь?
— Потом опять уеду, — повторил он как эхо.
Она закусила губу, не решаясь задать следующий вопрос.
Несколько минут молчала и, все-таки не удержавшись, спросила:
— И когда приедешь в следующий раз?
— Этого я не знаю, — правдивые ответы всегда выглядят глупо
и безнадежно, подумал Дронго, лучше уж врать, так перспективнее и красивее. Но
врать не хотелось. Он сам не знал, почему, но обманывать Лону ему не хотелось.
Может, всему виной был его непонятный характер, в последние годы превращающий
его в занудливого меланхолика, может, причина была в ее внезапном приезде из
Сиэтла. А может, в самом характере его работы. Он этого не знал. Но обманывать
ее почему-то не хотелось, и он говорил правду.
— Значит, ты снова уедешь на три года? — Кажется, она
впервые за все время разговора повернула к нему голову и посмотрела на него.
— Если удастся вообще уехать, — пошутил Дронго.
— Ты еще не бросил свои шпионские страсти, — поняла женщина,
— они никак не оставят тебя в покое?
— Это не они. Они как раз тут ни при чем.
— Тогда в чем дело?
— Сам не хочу. Ничего другого я делать уже не умею. Мне
тридцать шесть лет, и я не научился ни нормально работать, ни нормально жить.
Видимо, по-другому я просто не умею.
— Ты мог бы остаться у нас в стране.
— Не говори глупостей, кому нужен перелицованный шпион? Я не
гожусь даже в качестве консультанта по мемуарной литературе. Все уже написано и
сказано много раз. Мне давно пора уйти на пенсию, в нашем деле главное —
вовремя уходить. Но мне всего тридцать шесть лет. По-моему, в это время уходят
на пенсию только балерины.
Она улыбнулась.
— Ты не изменился.
— В отличие от тебя. Мне не удалось даже создать за эти годы
своей семьи.
Улыбка медленно сползла с ее лица.
— Кто тебе сказал? — спросила она очень тихо.
— Конечно, Барбара. Ты, кажется, проводила с мужем медовый
месяц в Сиэтле? Во всяком случае, из разговора с твоей подругой я понял именно
так.
— Да, — с вызовом сказала она, — я вышла замуж.
— Поздравляю, — произнес он без особого энтузиазма, — желаю
счастья.
— Спасибо. Тебе не интересно, кто он?
— Нет.
— Да? — Она привстала, опираясь на правый локоть. — Почему?
— Это не мое дело.
— Дурак ты, — обиженно ответила она, убирая руку и
отворачиваясь к стене.
— Хорошо, — разозлился он, — ты хочешь, чтобы я устраивал
сцены ревности, ревновал тебя к собственному мужу, расспрашивал о его тайных
пороках, плакал или, как там у Гамлета — «крокодилов ел».
— Потрясающее знание классики. Это все шпионы такие
грамотные? — съязвила она, не поворачиваясь к нему лицом.
— Только очень хорошие шпионы.
— А ты хороший шпион?
— Думаю, что хороший.
— Тогда тебе легче.
Они замолчали, и через несколько секунд он уже другим
голосом спросил:
— Кто он?
— Нормальный парень, — быстро ответила Лона, словно ждала
именно этого вопроса, — он врач-невропатолог. Мы познакомились на выставке
импрессионистов.
— Давно?
— Полгода назад.
— Он темнокожий?
— А ты еще и расист, — она наконец повернулась к нему.
— Просто уточняю твои вкусы.
— Я разочарую тебя. Нет, он не темнокожий. Отец у него
американец, а мать из Пуэрто-Рико.
— Это, по-моему, тоже американский штат.
— Она «латинос», их сейчас не очень любят в Америке, —
деловито пояснила женщина, — впрочем, здесь не любят никого: ни евреев, ни
черных, ни «латинос», ни китайцев. Здесь все незваные гости. И русские тоже.
— Да? — удивился он. — А мне говорили, наоборот. Друзья
уверяют, что во времена президентства Клинтона и его жены Хиллари, этого
двухголового дракона, как их называют некоторые американцы, произошли
существенные изменения в общественном мнении всей страны. Теперь, чтобы
добиться успеха, нужно быть негритянкой (расовое меньшинство), желательно
темнокожей (национальное меньшинство) и совсем хорошо, если она будет
лесбиянкой (сексуальное меньшинство).
Лона секунду сдерживалась, а затем оглушительно захохотала,
утыкаясь в подушку.
