За годы, прошедшие после того, как дочь, встав на ноги, ушла
в маки?, Татьяна постарела лет на десять, измученная тревогой за Риту. Сведения
о ней приходили только урывками и обрывками (жива и здорова, вот и все
сведения!), причем поступали они сначала к Краснопольскому, а уже потом тот
сообщал их Ле Буа – через Сазонова, который благодаря ему теперь работал на
заводе «Рено» счетоводом. Потом Краснопольского арестовали, отправили снова в
Компьень, а затем и в Бухенвальд, и связь осуществлялась через того самого
Жерома, который когда-то спасал Риту в подземелье Нотр-Дам де Лоретт.
Всеволод Юрьевич так и жил у Ле Буа. Они все очень
сдружились за это время, и дружба с ним была большим облегчением для Татьяны.
Сазонов очень любил слушать ее рассказы о прошлом – далеком, невозвратимом
прошлом! Татьяна даже удивлялась, что кого-то может до такой степени интересовать
жизнь ее прежней, вдребезги разбившейся семьи, жизнь Шатиловых: и в Москве, и в
Энске, и во время странствий по России, и даже в Харбине. Со временем она
заметила, что Всеволод Юрьевич с почти маниакальным упорством наводит ее на две
темы: планировка дома управляющего сормовскими заводами и пребывание Шатиловых
в Харбине. Он хотел знать о Харбине всякую малость: что за город, как там
жилось, как велось хозяйство в доме Чжена, как управлялась со своими делами
экономка Чжена, Марина. Ну а про ее сына Павлика Всеволод Юрьевич вообще готов
был слушать часами, Татьяна уже умаялась говорить одно и то же.
– Я всегда хотел сына, – извиняющимся тоном пояснил Сазонов.
– Очень хотел! Я был глуп в молодые годы… У меня мог быть сын, такой же
мальчик, как этот Павлик, о котором вы так мило рассказываете, Танечка.
– О Господи, Всеволод Юрьевич, – вздохнула та, – вот уж и
представить не могла, что вы такой идеалист и мечтатель. Павлик уже давно не
мальчик, ему под тридцать, наверняка у него жена, дети. А может, они с Мариной
поддались общему безумному поветрию и вернулись в Россию. Помню, еще мамочка
была жива, и ей одна знакомая писала, что в конце тридцатых все русские в
Харбине, в Шанхае поверили советской пропаганде и ринулись возвращаться. Ну и
что их ждало в Совдепии? Какой обретенный рай? Лагеря, лесоповалы… Просто
удивляюсь, как им смогли так голову заморочить, этим несчастным!
Всеволод Юрьевич, который не сходя с места мог бы
перечислить столько одурманенных им самим несчастных, отправленных из Франции в
совдеповский рай, что сосчитать их недостало бы пальцев на обеих руках и у
него, и у Татьяны, тоскливо вздохнул в ответ. Почему-то лишь сейчас до него
дошло, что Павлик мог вырасти, а Марина, со свойственной ей безумной
решительностью, и впрямь переменила в очередной раз свои политические
пристрастия и кинулась в Советскую Россию… чтобы принять там скорую и
мученическую кончину.
«С нее, дуры, станется!» – подумал он яростно. Если бы
Марина и его сын оставались в Харбине, у него была бы хоть какая-то, хоть самая
призрачная надежда отыскать их после окончания войны. Вышибут американцы
гитлеровцев из Европы (Всеволод Юрьевич гнал от себя, словно кошмар, мысль о
том, что вышибить их могут и советские войска), и тогда очень просто будет
поехать в Марсель и сесть там на пароход, идущий в Китай. Ну, может быть, не
очень просто, но вполне возможно. А вот если Марина сама потащилась в Союз и
потащила за собой Павлика, дело плохо. Даже если они не в лагере, их черта с
два отыщешь. Раньше, с теми связями, которые некогда имелись у Юрского, еще
было бы возможно, а сейчас – нет.
Неужели придется проститься с надеждой найти сына?
«Погоди, погоди отчаиваться! – уговаривал себя Юрский. –
Может быть… Всякое может быть! Ведь ты ничего не знал про сына, а потом вдруг
узнал. Ты ничего не знал о том, где он может быть, а Инна выведала и сообщила
это тебе, – резанула боль по сердцу, когда он вспомнил, как именно, когда
именно сообщила это ему Инна. Но он тут же со свойственной ему в последнее
время рассудительностью сказал себе: – Ну да, жалко бедную, но если бы ее не
подстрелили тогда, в Нотр-Дам де Лоретт, она так ничего мне и не сказала бы.
Знать, была ей судьба погибнуть, а мне – узнать! Все делается так, как суждено.
Нужно только уметь ждать. И, очень может быть, я дождусь своего: найду Павла и…
Глядишь, я еще буду счастлив!»
Разговаривая с Татьяной, Всеволод Юрьевич беспрестанно думал
о своем сыне. Ну а она беспрестанно думала о дочери. И ждала ее домой каждый
день.
Ждать пришлось долго. И вот…
С января сорок четвертого года радио Би-би-си (кое-кому все
же удалось сохранить приемники, да и группы R?sistance регулярно распространяли
листовки с содержанием передач) много раз подряд повторяло: высадка союзников
состоится, она не за горами. Будут бои на улицах городов, если есть
возможность, уезжайте заблаговременно в деревню, в отдаленные от городов места,
где вам будет легче пережить новый взрыв войны на французской территории.
Запасайтесь всем, чем можно: топливом, керосином, свечами, водой, – вы можете
быть надолго отрезаны от любой помощи. Остерегайтесь немцев – они станут еще
злее и мстительнее…
Ле Буа англичан недолюбливали, но в их здравый смысл верили.
Начали поговаривать об отъезде в Бургундию, в Мулян, однако Татьяна
воспротивилась: не уедет, и все. Будет ждать Риту!
В конце концов Алекс повез в деревню родителей. Эвелина не
хотела ехать, но согласилась ради спокойствия мужа, который к старости сделался
таким паникером, что дальше некуда. С другой стороны – ну как тут не
запаниковать, при такой-то жизни? Пока Алекса не было, Татьяна и Сазонов купили
печурку с длинной трубой. Растопить ее в отличие от громоздких каминов и
большой кухонной печи можно было чем угодно: дровишками, мелким углем,
«мячиками» из сперва намоченных, потом высушенных газет (это была старинная
эмигрантская премудрость, Татьяна, еще когда была замужем за Дмитрием
Аксаковым, довольно часто ею пользовалась, если не было денег на уголь, такие
«мячики» чудесно горят, медленно, не гаснут, и на них можно сготовить
незамысловатую еду, например, сварить картошку). Впрочем, поскольку удалось
раздобыть мелких дровишек, какие тогда употреблялись для запалки газогенераторных
установок в автобусах, можно было надеяться, что до «эмигрантской растопки»
дело все же не дойдет. В порыве хозяйственного рвения обзавелись они и лампами
типа «пижон» (их употребляли в деревнях, если ночью надо пойти по хозяйству):
такие лампы гореть могли много часов, а если падали – сами гасли. Усмотрел
«пижонов» на прилавке Всеволод Юрьевич – и страшно гордился своей
хозяйственностью.
Вернулся Алекс, покупки одобрил. Но пока жизнь особенно не
менялась.
