«Значит, у меня будет два ребенка, только и всего. Один
взрослый, другой маленький», – посмеивалась сама над собой Рита. Сама-то она
ребенком быть перестала так давно, что вообще забыла о том времени. С
пятнадцати лет, с тех пор как началась война и она стала работать в R?sistance,
она ощущала себя взрослым человеком, ответственным за себя и за других. И то,
что какой-то мальчик – пусть любимый, бесконечно любимый! – вдруг вздумал за
нее решить, какой жизнью ей жить, ничего не меняло. Рита видела, что горы,
которые их разделяют, выше, чем кажется Георгию. Но она видела и тропу, по
которой горы можно обойти, только она лежала в стороне от того пути, который
предлагал Георгий. Но только по этой тропе, была убеждена Рита, смогут дойти до
счастливой жизни они двое – вернее, трое, с их ребенком. У тропы была одна
особенность – она вела во Францию.
В России, в Советском Союзе, Рита жить не намерена. Ни при
каких обстоятельствах! Рано или поздно она получит новые документы и уедет.
Было бы замечательно увезти с собой Георгия. Нет, не замуж за него идти, конечно
(ну что за ерунда!), но они могут провести вместе еще несколько лет, пока
Георгий не решит, что Рита слишком… что она уже… а он еще… А может быть, он не
решит так никогда. Бывают, бывают чудеса на свете. Рита знает несколько
подобных рискованных браков…
Ладно, нет смысла загадывать на годы. Главное – увезти
Георгия во Францию. Если для этого нужно зарегистрироваться в советском загсе,
Рита согласна.
Легко было рассуждать на словах, но она прекрасно понимала,
что главное – не увезти Георгия, а убедить его в том, что он должен уехать. Вот
тут могли начаться трудности… И дело не только в непроходимом мужском эго (мол,
жена должна последовать за мужем, а не муж за женой), сколько в любви к этой
несуразной стране, в любви, которую Георгий впитал в себя если и не с молоком
матери (все-таки Ольга была слишком неоднозначным человеком… ну еще бы, дочь
Александры Русановой и Дмитрия Аксакова!), то с воздухом, которым он дышал.
Рита знала, что он ощущал нелепость советского бытия остро и мучительно, однако
для него все болезни и несовершенства России были родными, как болезни и
недостатки матери, которых он мог стыдиться, но которые не собирался обсуждать
– а тем более осуждать! – ни с одним существом на свете. Тем более – с
человеком из другого, чужого мира, каким была Рита.
Он ощетинивался при малейшем намеке на ее недовольство (или
просто недоумение) пустыми прилавками в сельпо и отсутствием телефонной связи в
деревне. Он готов был яростно вспыхнуть, заметив брезгливое пожатие плеч по
адресу пьяного мужика, повисшего на плетне, перехватив ее скептический взгляд,
брошенный на лужу, затопившую полдеревни. Это была его Россия, которую он
любил… даже когда стыдился и ненавидел. Только он и другие русские могли ее
критиковать. Рита – нет.
Ну ладно, пока у нее хватало сил быть взрослей и умней
своего возлюбленного. Но если она будет вынуждена прожить здесь еще какое-то
время… Нет, надолго ее не хватит. Надо уезжать!
Но сначала – поговорить с Георгием.
«Сегодня же, – решила Рита. – Не буду больше откладывать.
Поговорю прямо сегодня. Вот поедим пирожков, потом капусты квашеной, un petit
onstre, маленький монстр, который живет в моем животе, успокоится и подобреет,
и тогда…»
Они спустились по отлогому склону на берег Волги (когда-то
именно по этому склону анархисты Мурзика столкнули в реку телегу с Настей и
Шуркой, но теперь о том кошмаре никто не знал, не помнил, и Волга забыла тоже,
она ведь много чего повидала, разве все упомнишь!) и немного постояли, бросая в
воду камешки. День выдался безветренный, однако верховик растормошил пелену
облаков, сквозь них проглянуло солнце – и река немедленно заиграла в его лучах,
словно большая серебристая рыбина.
– Ого, – сказал Георгий. – Знакомая машинка. Дядя Коля
приехал.
У Риты дрогнуло сердце. Она отвела от реки полуослепленный
взгляд и увидела черную «Победу», стоявшую около пятистенка.
Ну что ж, это дом Николая Тихоновича, нет ничего
удивительного, что он сюда приехал. Только… Только что же теперь будет?
– Привет, дядя Коля, – с очень независимым видом проговорил
Георгий, входя в дом и подавая руку отчиму, уже сидевшему за столом. – Приехал,
да?
– Приехал, приехал, – покивал Монахин. – Что-то вы
загулялись, я чуть с голоду не помер, вас ожидаючи. Антонина Ивановна такого
борща наварила…
Он говорил как ни в чем не бывало, и присутствие Риты,
чудилось, его ничуть не смущало. Рита была так изумлена, так обрадована этой
простотой, что даже не слишком огорчилась борщу. Месиво вареной капусты и
свеклы она терпеть не могла, un petit onstre его тоже не слишком жаловал. Но на
сей раз вроде все сошло мирно, пирожки сглаживали впечатление, а брусничный кисель
был великолепен…
Правда, благостное настроение длилось недолго. За обедом
Монахин не проронил ни слова, ел, не глядя по сторонам, и, только выпив киселя,
наконец-то сказал:
– Пошли покурим, Георгий, а?
– Пошли, – кивнул Георгий, бросив обеспокоенный взгляд на
Риту. – Покурим…
Он не курил. Или все же курил? И скрывал от нее? Да кой
черт, перекур – предлог, чтобы мужчинам уйти от нее, понятно же.
Они вышли на улицу. Рита легла на кровать, уставилась в
окно, и вдруг убожество этого окна с белыми некрасивыми рамами, этих
бревенчатых стен, из которых торчала пакля, тусклых литографий на тему
счастливой жизни рабочих и колхозников, прикнопленных там и сям, убожество
обстановки, среди которой она провела две недели, но которой до сей минуты не замечала,
поразило Риту даже не в сердце, а словно бы гораздо глубже, до самой сердцевины
ее существа. Ее замутило, тело словно бы зачесалось от отвращения к себе за то,
что она, наевшаяся каких-то пошлых деревенских пирожков, лежит тут, как
обыкновенная русская баба, в ожидании мужчины, который придет неизвестно в
каком настроении, потому что неизвестно что там наговорит ему его отчим…
Рита села, провела ладонями по лицу. В том-то и дело,
потому-то она и сходит сейчас с ума, что вдруг поняла: нечего ей ждать добра от
Николая Тихоновича. Забыла, что ли, каким чудищем он ее выставил во время
встречи с родственниками? Рассчитанно выставил… И сюда приехал ради встречи с
Георгием. Нечего ждать добра от их разговора!
Она подошла к окну, уткнулась в стекло лбом. Томно было,
тошно. Слезы дрожали на кончиках ресниц. Да что ж они так долго говорят, о чем
столько времени говорить можно!
Зафырчал мотор, мимо окна проехала черная «Победа».
Монахин уехал? А Георгий? Что, если отчим забрал его с
собой?!
