Ей всегда чудилось то, чего нет. Она случайно встречала
Игоря, устремляла на него влюбленный взор, и чудилось, что его глаза горят
ответной любовью. Она сидела в зрительном зале, и чудилось, он смотрит на нее,
на нее одну. У него был талант не только актерский – у него был талант внушать
любовь к себе, самую невероятную, поистине вечную любовь, когда хочется на
коленях благодарить лишь за то, что он взглянул на тебя. А уж когда она смогла
целовать его, обладать им… Так было, но лишь один раз, и осталась она с
разбитым навеки сердцем, как множество женщин, смертных женщин, до которых
один-единственный раз снизошло божество, поразило их блеском и силой – и
оставило во мраке, во прахе жить только воспоминаниями.
Она доказала, что эти воспоминания, эти призраки были для
нее дороже всего на свете. Вот так, у подножия памятника ее любви, и прошла
жизнь.
Да нет, разве была у нее плохая жизнь? Всякое в жизни
случалось, плохое и хорошее. И рождение дочки… И не забыть, как однажды она
вошла в свой двор, а там в песочнице возится маленький такой мальчишечка и
смотрит на нее черными глазами, так похожими на те – любимые, незабываемые,
незабытые…
Ну вот, опять. Так оно и выходит, что счастьем ее жизни были
только любовь к этому мужчине – и любовь к детям. К Оле, к Георгию, к Веруньке.
В любви к ним воскресала она, исстрадавшаяся женщина, похоронившая свое сердце
на Петропавловском кладбище. В любви к детям оживала! Но они выросли. Им больше
не нужны ни она, ни ее забота. Зачем тогда жить?
Может быть, кабы сейчас было у нее еще дитя малое, которое
можно было любить и беречь…
– Игорь… Где Игорь?
Ольга, сидевшая около постели умирающей матери, бессильно
прижала руки к груди. Который уже раз она зовет его, только его и зовет.
Всплеснулась ревность – та ревность, которая всегда, всю жизнь дремала на самом
дне души. Только его любила мама всю жизнь – его и в последние минуты зовет. А
дочь? А внуки что же? С Игорем-то своим она скоро встретится, чтобы не
разлучаться уже никогда, а они, те, что остаются, разве с ними она не хочет
проститься?
– Олечка, позови Игоря… Георгия позови…
Дочь так и вскинулась. О Господи, да как же она могла
забыть, что мама часто называла этим именем Георгия?!
Выметнулась в соседнюю комнату, где прикорнул на диване сын.
Ночь провел около постели умирающей, под утро Ольга сменила его, он забылся, но
даже раздеваться не стал, только разулся – и приказал будить немедленно, если
что.
Вскочил – сна ни в одном глазу. Только боль.
Ольга посмотрела на осунувшееся лицо сына – и вздохнула. Ох
и год у них минувший выдался, ох и год… За жизнь иной столько страданий не
испытает, сколько Георгию выпало за это время испытать. И новый год настал – в
той же боли, и нет ей конца…
– Баба Саша, это я. Баба Саша, ты меня звала?
Он взял в ладони узкую бледную руку, согрел. Рука чудилась
невесомой. Александра Константиновна и всегда-то была худенькая, а накануне
смерти стала вовсе как девочка. И, как ни странно, лицом помолодела. Вот только
бледная, такая бледная, что губы черными казались. Ольга, напуганная этой
бледностью, накрыла Александру Константиновну розовым покрывалом. Теперь мягкий
отсвет лежал на ее лице, и смотреть на нее было не так мучительно. А уж когда
она открывала глаза, чудилось, сердце свое открывала.
– Игорь, ты?
– Да, баба Саша. Что ты хочешь? Что тебе дать? Попить?
– Сорви мне красную герань. На подушку положи.
Ольга, замершая в сторонке, метнулась к окну, отломила
веточку… О, как память вдруг всколыхнулась, как ударило воспоминанием о своей
любви, с которой она жизнь прожила, совершенно как мать. Да что ж за цветок
такой заколдованный – герань? Подала веточку сыну.
– Вот герань, баба Саша. Положил. Может, тебе водички дать?
Или морсу клюквенного?
– Да.
Георгий поднес к ее губам носик больничного поильника –
Ольга его из госпиталя принесла. Александра Константиновна едва глотнула, но
голос стал чуточку крепче.
– Игорь, послушай. Вы мне не говорите, все скрываете, но я
же знаю… Подслушала однажды, как Ольга с Николаем шептались… Как дела у нее ?
Когда ей рожать?
У Георгия от неожиданности похолодело лицо.
– Что ты такое говоришь, баба Саша? – пробормотал непослушными,
словно бы резиновыми губами. – Не пойму.
– Не ври мне, Игорь, – строго сказала Александра
Константиновна. – Сил у меня нет с тобой спорить. Ты только вот что знай – там
твое дитя. Наше. Она ведь тоже наша. Нельзя ее отпускать. Ты должен… должен на
ней жениться. Там твой ребенок. Нельзя, чтобы она его увезла!
Георгий переглянулся с Ольгой.
– Баба Саша, ты успокойся, – пробормотал он.
У нее руки вдруг заметались по покрывалу. Георгий
недоверчиво смотрел на пляску бледных рук.
– Баба Саша, ты что?
Ольга подошла и встала рядом, глядела на мать, как
завороженная. Она много раз такое видела, она знала, чт?о это начинается…
вернее, кончается… однако не могла глазам своим поверить. Как же так? Почему
так внезапно? Только что мама говорила, только что думала о ком-то, заботилась
– и вдруг…
– Игорь, – прошептал Александра Константиновна, – прощай!
– Нет, нет! – выкрикнул Георгий. – Не надо! Скажи еще
что-нибудь! Пожалуйста!
– Игорь… – донеслось не от губ, которые уже не шевелились, а
словно бы с высоты. – Игорь, ну вот и я. Здравствуй.
1966 год
– К вам пришли, – сказала медсестра. – Ну, как вы хорошо
выглядите, Рита Дмитриевна! Совсем выздоровели! Вполне можно гостей принимать!
– И она расплылась в широкой щербатой улыбке.
Ее звали Нина, и Рита терпеть ее не могла: уж очень сладкая,
приторная до тошноты, а в глазах такой лед, такая ненависть! Другая сестра,
Маша, наоборот, всегда разговаривала с Ритой сурово, без улыбки. Ну и что, зато
не притворяется змея веревкой. В те дни, когда дежурила Маша, Рита чувствовала
себя спокойней, а когда в палате сидела Нина, держалась настороже. Ждала
подвоха. Вообще все самое плохое случалось, когда дежурила Нина. Георгий
пришел. Ту газету ей принесли. Федор в аварию попал. А потом именно Нина
сообщила про то, что… про ту… Словом, ей сообщила тоже Нина.
– Кто пришел? Какие еще гости? – угрюмо промолвила Рита.
Ответа не было: Нина уже вышла.
